"Мой вечер в Доме композиторов. Читал хорошо, с большим успехом. Если еще что-то напишется и опубликуется, я достигну громкой славы.

Во втором отделении пели скверные песни на мои стихи.

Хорош один Сергей Никитин."

Меня аж пот прошиб, когда, читая дневниковые записи Давида Самойлова ("Знамя", 1995, N2), я дошел до этого места. Это как же это так - скверные?! А Самойлов в песнях Виктора Берковского - не хорош, что ли? "Сороковые, роковые", песенка о Шуберте. Наконец, "Воспоминание", одна из самых пленительных вещей Самойлова-Берковского. А я как раз собрался взять ее в "Золотую кассету"!

Потом сравнил даты и успокоился: запись сделана в апреле 76 года, а песни возникли позже.

Сходным образом нашелся ответ и на мое остолбенение, вызванное простодушным, мягко говоря, выражением почтения к успеху перед публикой. Да Самойлов ли это?

Но кое-что припомнилось и совместилось. Интимность, с какой добрая половина московских окололитературных барынек называла своего кумира Дэзиком. ("Нет, Дэзик - так это же чистый Пушкин!"). Готовность, с какой кумир порою оправдывал дамские ожидания:

...И жизнь свою возненавижу,
И к вам в слезах паду на грудь.

Свирепость, с какой отчитал друга бескомпромиссный Слуцкий:

Широко известен в узких кругах,
Как модерн, старомоден,
Крепко держит в слабых руках
Тайны всех своих тягомотин.
Вот идёт он, маленький, словно великое
Герцогство Люксембург, и т.д.

Стихотворение Слуцкого увидело свет в престижном, скандальном и широко обсуждавшемся альманахе "Тарусские страницы" (1961), где по сути впервые напечатался сам Самойлов, уже сорокалетний. Смысл этой беспрецедентной выволочки отчасти и такой: хочешь быть дамским угодником - пожалуйста, но не в стихах.

Самойлов, хоть и не сразу, нашел в себе силу разодрать душистые путы - удрал со всеми чадами из Москвы и свил гнездо подальше от дэзиканствующих обожателей. Но на Слуцкого долго держал зуб, кротко огрызался: Слуцкий, мол, вообщее не поэт. Завершим картину цитатой из наблюдательного Евтушенко: "В него как в поэта мало кто верил, за исключением красавицы-жены, Бориса Слуцкого и нескольких родственников и близких друзей".

Каков, однако, уровень разборок там, в высших эшелонах Поэзии!

В малом эстонском городке прошли лучшие годы поэзии Давида Самойлова - теперь уже во всей полноте внутренней и внешней свободы. В Эстонии он и умер. Умер завидным способом, дай Бог всякому: прямо на вечере памяти Бориса Пастернака. Качнулся на сцене, вышел за кулису - и конец. Было это совсем недавно, в 1990 году.

Поверхностный взгляд выхватывает из поэзии Самойлова элегическое начало. Стихи светлы, легки, прохладны. Строфика куплетна. Бери гитару и пой с фирменной бардовской интонацией - припечаленно и чуть философично.

И впрямь, трудно найти поэта, который пелся бы бардами столь же много и любовно. На самом деле, это редко когда удается. ("Пели скверные песни."). Невостребованными остались самойловские юмор и аналитический ум.

Зато удачи музыкального прочтения - действительно хороши. Взять хоть никитинский исторический цикл - горячие, темпераментные баллады о царе Иване, о Емельке Пугачеве. А поздняя любовная лирика у того же Сергея Никитина! -

Тот запах вымытых волос,
Благоуханье свежей кожи.
И поцелуй в глаза, от слез
Соленые, и в губы тоже.
И кучевые облака,
Курчавя-щие-ся над чащей.
И спящая твоя рука,
И спящий лоб, и локон спящий.
Повремени, певец разлук!
Мы скоро разойдемся сами.
Не разлучай уста с устами,
Не разнимай сплетенных рук...

Божественно.

Но сейчас - обещанное "Воспоминание".

Помню - папа еще молодой,
Помню выезд, какие-то сборы,
И извозчик лихой, завитой,
Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.

А в Москве - допотопный трамвай,
Где прицепом - старинная конка.
А над Екатериниским - грай.
Все впечаталось в память ребенка.

Помню - мама еще молода,
Улыбается нашим соседям.
И куда-то мы едем. Куда?
Ах, куда-то, зачем-то мы едем...

А Москва высока и светла.
Суматоха Охотного ряда.
А кругом - купола, купола.
И мы едем, все едем куда-то.

Звонко цокает кованый конь
О булыжник в каком-то проезде.
Куполов угасает огонь,
Зажигаются свечи созвездий.

Папа молод. И мать молода.
Конь горяч, и пролетка крылата.
И мы едем незнамо куда -
Все мы едем и едем куда-то.

'Вечерний клуб', 11 июля 1995 г.