Начался новый год, и я сел писать о Елене Фроловой. Очень нравятся мне ее песни. Очень выпукло они зависят от уровня поэзии. Где хорошие стихи, там и музыка. И наоборот.

По этой причине песни на стихи Иосифа Бродского у Фроловой из лучших. Пять из них - на северные, ссыльные стихи поэта - складываются в естественный цикл. Его и собрался представить.

Как это славно, думалось мне, наконец писать о молодых. Ведь не только песни созданы совсем юным бардом - таким же юным в этой ссылке был сам поэт. Баста, ни слова о смерти. А то моя "Золотая кассета" превратится в сплошной мартиролог.

Только-только скажешь себе такое, как тут же тебя и огреют.

Воскресенье, полдень, ЦДЛ: прощаемся с Юрием Левитанским. Люди, много людей, тоненькое женское рыдание витает поверх затылков. Вечер: кто выведет собак? Я выведу собак. Вернулся, жена говорит: "Только что передали: умер Бродский."

Господи, нельзя же так.

Вторник, метро, утренняя газета. На первой полосе портрет Бродского. И тут же рядом привычная развязность самовлюбленного стеба: "В завораживающе-скептических, а подчас и циничных интонациях автора..." - и пошло-поехало.

Это Бродский-то циничен. Ну нельзя же, нельзя же так.

Сжимающий пайку изгнанья
в обнимку с гремучим замком,
прибыв на места умиранья,
опять шевелю языком.
Сияние русского ямба
упорней - и жарче огня,
как самая лучшая лампа,
в ночи освещает меня.

Это уже из песни. Барду Елене Фроловой, город Владимир, в интонациях Иосифа Бродского слышны мужество, нежность, прямодушие. Мужество прежде всего.

Март 64-го, Архангельская пересыльная тюрьма, звериный оскал произвола. Но даже здесь, где "сердце пугливо стучит", человек мыслит не о том, как спастись поэзией. Он поэзию спасает собой.

Сжигаемый кашлем надсадным,
все ниже склоняясь в ночи,
почти обжигаюсь. Тем самым
от смерти подобье свечи
собой закрываю упрямо,
как самой последней стеной.
И это великое пламя
колеблется вместе со мной.

Фролова не зацикливается на возвышенной интонации этой песни. Две следующих - два послания к милым женщинам, оставленным вдалеке. Два мягчайших изъявления привязанности, признательности, стеснительной тоски.

Место действия - деревня Норенская, конечный пункт изгнания. Это на самом юге Архангельской области у границы с Вологодчиной.

Лето.

Прядет кудель под потолком
дымок ночлежный.
Я вспоминаю под хмельком
Ваш облик нежный,
как Вы бродили меж ветвей,
стройней пастушек,
вдвоем с возлюбленной моей
на фоне пушек...

Особенно красивое музыкальное прочтение найдено для стихотворения "Сонетик", обращенного к самой возлюбленной. Куплет упорно не хочет совпадать с катреном, он шире, дольше, многозвучней, потому вмещает в себя и протяженность расстояния, и надежду расслышать далекий голос, и невозможность переклички.

Маленькая моя, я грущу
(а ты в песке скок-поскок).
Как звездочку тебя ищу:
разлука как телескоп.
Быть может, с того конца
заглянешь (как Левенгук),
не разглядишь лица,
но услышишь: стук-стук.
Это в медвежьем углу
по воздуху (по стеклу)
царапаются кусты,
и постукивает во тьму
сердце, где проживаешь ты,
помимо жизни в Крыму.

Осень. Ветер выдувает остатки любовной неги, но влияет благотворно на готовность души к трудам, в том числе и филологическим.

Пришел сон из семи сел.
Пришла лень из семи деревень.
Собирались лечь, да простыла печь.
Окна смотрят на север.
Сторожит у ручья скирда ничья,
и большак развезло, хоть бери весло.
Уронил подсолнух башку на стебель...

Пушкин невольно приходит на ум, когда слушаю эту четвертую песню цикла. Не только потому, что у Фроловой тут буря со мглою, плач и вихри. И не потому, что у Бродского эта вещь кончается перекличкой тех самых слов, которые у Пушкина мелькнули в конце нерасколдованной "Сказки о медведихе" ("Приходил байбак тут игумен,/ Живет он байбак позадь гумен."). Связь глубже.

Пушкин первым из русских поэтов понял, что надо как-то одолевать пропасть между письменной поэзией и народной. Между импортной системой стихосложения, которую нам навязали чересчур образованные академики, и системой естественной, которая была присуща нашему языку искони. Сказки Пушкина - попытка навести переправу. Бродский в этом стихотворении занимается тем же. Но насколько ему труднее! Кем приехал он на трудовое перевоспитание? Городским самоукой, который в своих стихах подчас ставил ошибочное ударение в простых словах родного языка - бондарь, предвосхитил. Зато благодаря Норенской он сам стал частью речи и мог уже - хоть в Америку.

Кстати, почему бы нам не воздать должное месту заточения (месту возмужания) поэта? Не заросла же народная тропа к сельцу Михайловское, к деревне Болдино. Живы будем, так и Норенская станет принимать паломников. Пусть песни Елены Фроловой помогут этому свершиться.

Пятая. Нежнее некуда. Возможно, самая любимая. Все еще Норенская. "Зимним вечером на сеновале".

Снег сено запорошил
сквозь щели под потолком.
Я сено разворошил
и встретился с мотыльком.

Мотылек, мотылек,
от смерти себя сберег,
забравшись на сеновал.
Выжил, зазимовал.
Выбрался и глядит,
как "летучая мышь" чадит,
как ярко освещена
бревенчатая стена.

Приблизив его к лицу,
я вижу его пыльцу
отчетливей, чем огонь,
чем собственную ладонь.
Среди вечерней мглы
мы тут совсем одни.
И пальцы мои теплы,
как июльские дни.

Мотылек, мотылек...

'Вечерний клуб', 6 февраля 1996 г.