И БЕЗДНЫ МРАЧНОЙ НА КРАЮ

Сколько уже раз говорено: оставьте вы в покое классику. Пойте до упаду свои гениальные тексты, а с гигантами не панибратствуйте. Не тревожьте вы прах Мандельштама, не лапайте Цветаеву, дайте им покой на том хотя бы свете!

Всей душой разделяю такие призывы. Особенно, если они адресованы певцу, который дергается и визжит. Да и любому другому не повредит разумная дистанция от великих. И все же... Кто смел, тот и спел!

Слушаю однажды радио. Крутят Алексея Иващенко и Георгия Васильева. Слушаю, радуюсь виртуозной музыкальности обожаемых Леши и Гоши, - как вдруг веселый, легкий, обаятельный лиризм их собственной какой-никакой поэзии вытесняется чем-то пугающе крупным. Сурово и мощно, неторопливо и непреложно Иващенко и Васильев поют - кого же? - самого Пушкина! Поют строки, принадлежащие к одной из самых напряженных, трагических и трудночитаемых вещей.

"Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю..." Это любят цитировать. Сколько, дескать, гордости в пушкинских словах!

"Никакие они не гордые и вовсе не пушкинские, - твердит другая сторона. - Эти слова произносятся персонажем, которого Пушкин презирает!"

"Не презирает, а понимает. Жалеет!" - перечат третьи.

Вокруг "Пира во время чумы" возведены бастионы противоборства. Дело понятное: ситуация великой трагедии так естественно проецируется на наше сегодня. СПИД, фашисты, истощение ресурсов, отравление отходами. Кругом Чума! "Что делать нам? и чем помочь?"

В очко со смертью - это ли не кайф! Восславим царствие Чумы! - звучит призыв Вальсингама.

"Средь ужаса плачевных похорон, Средь бледных лиц молюсь я на кладбище", - делится рецептом другой персонаж. И вы, несчастные, молитесь: поможет!

"Пошел! пошел!" - кричат ему те, кого Пушкин назвает "многие".

А что же сам Пушкин? А Пушкин держит ситуацию под контролем. Каждому персонажу он дает выговориться. Нам он дает заметить, что ни один из них - никто без исключения! - не в силах обмануть свою тоску.

Себе Пушкин оставляет последние слова трагедии: "... остается погружен в глубокую задумчивость". О ком это? Только ли о Вальсингаме, несчастном Председателе бессильного пира? Или о себе самом и каждом из нас?

И все это удивительным образом присутствует в музыке. В музыке - и в том, как поются прославленным дуэтом такие загадочные, такие обманчиво-пушкинские строки Гимна Чуме.

Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов,-
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.

Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко днем и в ночь
Стучит могильною лопатой.
Что делать нам? и чем помочь?

Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы,
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслаждения -
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Итак, - хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье.
Бокалы пеним дружно мы,
И девы-розы пьем дыханье,-
Быть может... полное Чумы.

'Вечерний клуб', 4 июля 1995 г.