"ЗОВЁМСЯ ТОЖЕ ПИСАТЕЛЯМИ..."

Недолго, совсем уже недолго осталось ждать хорошего времени, когда в каждом доме будут сидеть вечерами под умным абажуром и читать вслух Юрия Коваля. Уже и так гулом гудит в приватных разговорах, колотит мониторы Интернета, аукается на весь крещёный мир: нет, мужики, какой писатель!

Ранним утром второго ноября со зверофермы "Мшага" бежал недопёсок Наполеон Третий.

И всё, понеслось, не оторваться от этой лёгкой, стремительной, дельной, приветливой прозы.

Тёмный крепдешин ночи окутал жидкое тело океана.

И нет на свете силы, способной противостоять чуду восхитительного чтения.

А у самого-то Коваля - откуда у него восхищение чудом речи? Может, этому его в студенческие годы научили в кузнице гениев МГПИ?

Два наиглавнейших имени неустанно называет Юрий Коваль. Первое - Протопопов.

Владимир Николаевич был великий учитель.

Вот так, не меньше. В другом месте сказано ещё сильнее: "величайший из учителей".

Он вошёл в класс, брякнул свой рюкзак на стол, подошёл к окну, распахнул его настежь. Борода развевается. Повернулся и запел: "Среди долины ровныя, на гладкой высоте". И спел всю песню.

Улица Чаплыгина, 657 средняя школа.

Второе имя. Здесь надо помянуть коммуналку на Рождественском, где "белобородый, в синем стареньком костюме", сидит на своей железной кровати ласковый слепой старик.

За окном громыхали трамваи и самосвалы, пыль московская оседала на стёклах, и странно было слушать музыку и слова былины, пришедшие из давних времён.

А и ехал Илия путями дальними,
Наехал три дороженьки нехоженых...

Борис Викторович Шергин был великий певец.

Вот так.

Панегирик панегирику рознь. Про пустую, торопливую похвалу в старину говорили: похвала спрохвала. Красивое, звучное было речение, но здесь оно неуместно.

Борис Викторович Шергин был русский писатель необыкновенной северной красоты, поморской силы.

Бориса Викторовича я считал своим духовным учителем.

Всё-таки возникают вопросы. Почему великий певец, если "негромким был его голос"? Почему безвестен, если писатель необыкновенной красоты и силы? Почему, наконец, духовный учитель? В каком смысле?

Проза Юрия Коваля нежно мерцает косвенными ответами. Изредка слова становятся жёсткими, прямыми.

На литературном небосклоне вспыхивали тогда и отгорали звёзды разной величины, они брали на себя всё внимание бурлящего современного мира, а в самом центре Москвы кое-как сводил концы с концами Борис Шергин. Поразительно было равнодушие именитых писателей, летящих на гребне славы. Его ведь знали многие, да позабыли.

А другие, к стыду нашему, не знали, не читали и даже не слыхали этого славного имени, а если слыхали фамилию, то произносили её неправильно (правильно - Ш'ергин).

Как писатель Юрий Коваль имеет немного общего с Шергиным. Тот роскошествует ("Я всегда старался колоритной северной речью одеть сюжет"). Где у Шергина золототканая парча, у Коваля блёстка-бусинка.

- Нету протоки, - сказал Натолий-всадник-монтёр. - Откуда ей быть?

- Как же нету протоки? - сказал капитан-фотограф, оборачиваясь ко мне. - Говорили же - есть протока.

- Нету, парень, нету протоки, а макарка совсем заросла.

- Какая макарка?

- А какая на озеро ведёт.

- А как она выглядит, эта макарка-то?

- А никак не выглядит, - сказал Натолий. - Я ж говорю, заросла.

Коваль весело мусолит колоритное словцо. Пробует его языком, перекатывает во рту, пытает на зуб. Ликует и лукавит.

- У нас лодочка лёгкая, - сказал капитан. - На ней можно хоть по болоту плавать.

- Засосёт, - сказал Натолий. - В чёрную чарусь'ю попадёте - и засосёт. Там в макарках чарусьи есть. Ямы чёрны, бездонны, засасывающи.

В своей МГПИшной плеяде Коваль один такой. Юрий Визбор, Пётр Фоменко, Юрий Ряшенцев, Юлий Ким - всех люблю, все гении, но нет у них этой школы, иначе нас тогда учили. Мы росли на суррогатах подворотен - "В нашу гавань заходили корабли" и т. п. Взрослели в кичливом убеждении, что вся Россия говорит по-русски неправильно. Юмор наших студенческих песенок порой сводился к передразниванию какого-нибудь "чаво".

Да и поныне дутыши бульварного кольца, у которых родной язык скукожен, аки разговорник для швецко-грецких туристов, важно переглядываются, услышав несчастное л'ожить. Какая, дескать, необразованность. Можно назвать это глупостью, можно снобизмом, а можно и так: чарусья. Яма чёрна, бездонна, засасывающа.

Коваль если и пошутит над уходящей лексической натурой, то ласково, с пониманием. "Говор, говор... - говаривал ему Шергин. - Мысль живая, живая душа дороже всякого говора."

Шёл начинающий писатель через глухую деревню Чистый Дор, потому что ему, как всем нам, "надо дальше идти". А взял да остался. И прожил "не день, не месяц, а целый год", тайком обожая шестилетнюю Нюрку. Не месяц, не год, а целую жизнь прожил по Протопопову и Шергину - внимая дарам, даря в ответ.

Не деревня ведь глухая - самому не оказаться бы глухим. И накатывает чистая, как дор, слеза. Сладка родная речь, когда она не телеграфный столб, не англофонский стёб - арго мелкооптового истеблишмента.

"Да, вот мы пишем, зовёмся тоже писателями, а половины русских слов не знаем." Это не Шергиным - Пушкиным сказано. Пушкин, чей словарный запас богаче богатого, сделал такое грустное признание за несколько дней до смерти. Радовался подобно Ковалю при звуке новооткрытого слова.

Подозреваю, что временами там вдали они коротают вечность вчетвером. Борис Викторович тихо бает архангельскую байку. Протопопов, колотя кулаком, яростно читает Пастернака. "Вот загадка, - скажет Коваль (сам-то выведал у лесника Булыги). - В лесу пять зверей: волк, медведь, лиса, заяц и белка. У зверей пять хвостов. У хвостов шесть названий: веер, куцик, пых, труба, полено и цветок. Чей тут хвост с двумя именами?" Александр Сергеевич засмеётся счастливо, да вдруг засомневается, скажет сдаюсь, побежит звонить другу Далю.

А у Коваля уж новый подарок готов.

В "Новой газете" от 9-15 февраля 1997 г. под названием "В начале было Слово. Например - "макарка""