'Я БЫЛА ВАМ ХОРОШИМ ТОВАРИЩЕМ'

Обстоятельства преждевременной кончины поэта Татьяны Бек оказались чрезвычайными. Брань и угрозы с той стороны, откуда она их никак не ожидала; ничтожество симпатии со стороны другой, откуда должны были хлынуть слова и действия поддержки. Усилием ли воли пришлось пресечь жизнь, ставшую вдруг невыносимой, или жизнь прекратилась сама - какая теперь разница? Насильственный характер смерти очевиден, как очевидна и причинная связь этого события с общественным климатом. Неудивительно, что слово 'порча' внятно прозвучало на панихиде и за поминальным столом, пошло кругами по Москве, проникло в Интернет.

Порча не возникает ниоткуда. Про то, что она - легко объяснимый продукт социальной несправедливости, поразившей заодно со всей Россией профессиональное сообщество литераторов, сказала сама Татьяна Александровна. Дело было года два назад, мы с Татьяной вели под Москвой семинар молодых поэтов, и туда приехал со съёмочной группой режиссёр Буров делать документальный фильм о поэте Т. Бек. (Фильм вскоре прошёл на канале 'Культура', к похоронам показ повторили.) Перед камерой Татьяна вдруг завела речь о литературных премиях - о том, во что выливается их присуждение. Слова вошли в фильм. Произнесённые с тихой улыбкой, они кажутся теперь предупреждением. Совсем как у Ахматовой: 'Но я предупреждаю вас, / Что я живу в последний раз'.

Я спросил логично: 'А что, Таня, раньше было, что ли, справедливей? Вспомните, кто только ни становился лауреатом при советской власти'. Она ответила примерно так: 'Во-первых, тогда от премии не зависело, хватит ли мне денег купить пальто взамен дырявого. А главное, при советской власти премии присуждались теми, от кого мы и не ждали справедливости, а сейчас решения принимаются своими, профессионалами, людьми нашего круга'. Для неё это была больная тема.

Пожалуй, Т. Бек вообще имела склонность к преувеличениям, что свойственно людям сверхчувствительной организации. К примеру, называя себя в стихах 'уродом', она явно хватала через край. 'Ну, может, сама она так и думала, - справедливо заметила в недавнем письме поэт Марина Бородицкая, - и, конечно, поклонники Барби так подумали бы, но вообще-то она была очень красивая. Что-то цветаевское в ней было, и вместе ахматовское. И, между прочим, мужчины Таней очень даже интересовались!'

Тем не менее стихи Татьяны Бек свидетельствуют, что мысль о собственном изгойстве ранила её постоянно. Но вот её комментарий к поэзии Арсения Тарковского:

'Тарковский в стихах, как никто другой, умел воспеть красоту некрасоты. В поэзии его - много от прозы Достоевского, на чём, по-моему, критики никогда не останавливались.

Похожий на Раскольникова с виду,
Как скрипку, я держу свою обиду, -

кто из поэтов так писал о креативном (и опасном) заряде изгойства, о силе слабости, о мощи немощи? Есть тут и такая тонкость: поэт переводит обиду в творческую, а не разрушительно-мстительную энергию - обида у него материализуется в скрипку, а не в топор'. ('До свидания, алфавит', с. 62-63).

Обычное дело: когда напрямую говорить о себе неловко, говорим как бы о ком-то другом. Тарковский-то как раз, в отличие от Татьяны, своей внешностью уязвлен не был, да и сама она за два абзаца до цитированного пассажа писала о Тарковском как о человеке 'такой ренессансной красоты', что её, Татьяны, мать 'ложилась за кустами в высокую. траву, чтобы из любви к искусству любоваться смуглым черноглазым картёжником'. Так что слова о креативных потенциях обиды вне всякого сомнения есть автокомментарий к собственной лирике. Тут нет вопросов. А вот что Татьяна имела в виду, говоря об опасном заряде изгойства (своего изгойства!), этого, боюсь, мы уже не узнаем. Или ответ лежит на поверхности и явлен Таниной готовностью немедленно свести счёты с жизнью, если та вдруг обернётся предательством друзей и телефонным террором кувшинных рыл?

(Держишься, держишься в атмосфере бесчестия, и вдруг обнаруживаешь, что запас прочности иссяк. Тогда катастрофа.)

И всё-таки не об 'опасном заряде изгойства', а о креативной энергии Татьяны Бек, одного из достойнейших русских литераторов последних десятилетий, завещано нам говорить и писать.

Но это потом.

Сейчас - минута молчания.

Вы, кого я любила без памяти,
Исподлобья зрачками касаясь,
О любви моей даже не знаете,
Ибо я её прятала. Каюсь.

В этом мире - морозном и тающем
И цветущем под ливнями лета,
Я была вам хорошим товарищем.
Вы, надеюсь, заметили это?

Вспоминайте с улыбкой, не с мукою
Возражавшую вам горячо
И повсюду ходившую с сумкою,
Перекинутой через плечо.

Москва, 22 февраля 2005 г.

Иерусалимский журнал, ? 19, 2005, с. 254-255