Михаил Копелиович
УСПЕТЬ СКАЗАТЬ
Дмитрий Сухарев. Холмы. Стихи. - Иерусалим. Творческое объединение 'Иерусалимская антология'.
Изд-во 'Скопус'. Серия 'Библиотека Иерусалимского журнала', 2001.
Я давний поклонник сухаревской музы. Бог знает с каких времён. Не помню, когда и где попался мне фрагмент стихотворения 'Мне бы плыть на медленной байдарке...'. Я переписал его от руки, не указав источник, - я был тогда молод и не думал, что когда-нибудь мне пригодится не только текст, но и адрес его публикации.
Мне бы плыть на медленной байдарке
По рассветной розовой воде,
Чтобы всюду были мне подарки,
Чтобы ждали праздники везде,
Чтобы птицы ранние свистали, -
Это ведь не я их разбудил.
Чтобы ветки мокрые свисали,
Чтобы я лицом их разводил.
Позабудут выдры свои норы,
Вылезут ко мне средь бела дня.
Сто кувшинок хлынут в мои ноздри,
Сто пушинок сядут на меня...
Между временем, когда было сочинено это пушистое и душистое стихотворение (вероятно, рубеж
В книге 'Холмы', наряду с новыми стихами, написанными после выхода предыдущей книги 'При вечернем и утреннем свете' (М., 1989), представлены старые тексты, не вошедшие ни в один из прежних сборников. С них мне и хочется начать разговор о поэзии Дмитрия Сухарева; не обойду и некоторые стихотворения, не включённые в последнюю книгу.
В 1966 году написано четырехстрофье 'Проходит всё'.
Проходит всё, забыт язык элегий,
А был хорош немилитантный стих.
Так хороши, так свежи были розы,
А мы и в грош не ставим нынче их.
Далее слово 'ставим' употребляется в прямом смысле ('Не ставим в склянку тёмного стекла'), и при этом дается скрытая цитата из стихотворения-песни Окуджавы 'В склянке темного стекла...'. Ламентации сменяются оптимистическим прорицанием: 'Придёт пора - элегии вернутся...'. Однако концовка возвращает к ностальгическому началу:
Вздохнём по дням,
когда язык событий
Был так хорош, так свеж...
Почему в первой строфе язык элегий, а в последней - событий? Не рифмы ради - хотя бы уже потому, что нечётные строки с женскими окончаниями здесь вообще не зарифмованы. Что, собственно, подразумевает поэт под словосочетанием 'язык событий'? (Тут вспоминаются 'дожди событий' из пастернаковского 'Спекторского', которые 'прошли, мрача Юпитера чело'.) Скорее всего, Сухарев имеет в виду пейзажную и любовную лирику, ибо даже эти виды лирического высказывания в наше время стали изрядно милитантными (т. е. воинственными).
Если же иметь в виду язык общественных - внутрироссийских и общемировых - событий нашего беспокойного времени, можно сказать, что он милитантен от А до Я. Так и 'язык элегий' должен ему соответствовать. И у Сухарева соответствует. См. такие опусы, написанные в разные годы, как 'Мы не рабы' ('Мы не рабы. Рабы не мы. / Мы ниже, / Мы - рыбы, скользкие сомы / Из жижи'), 'Не хочу с волками жить' ('Не хочу служить волкам, / Их закону... Я не с вами, сволочьё, / Волчья стая!'), 'Душа' (инвектива 'новичкам' в деле веры, коих в Божий храм гонит не срам - 'гонит мода, гонит скука, / Гонит жизнь, большая сука, / Изовравшаяся сплошь'), 'Геном человека, или Чехов и Чухонцев' ('Будто так оно и надо, / Угодят, родные, в НАТО, / Там в начальниках сидит / Кровопивец и бандит. / НАТО бомбами пернато / И Соланою смердит').
При всем том Сухарев не снимает ответственности и с самого себя как гражданина бывшей 'империи зла'. Делясь со своими читателями 'технологией' выдавливания из себя по капле 'советского простого человека', он отвергает оправдательные ссылки на борьбу и судьбу как никчемные отговорки. 'А надо из себя / Выдавливать раба. / Выдавливаю' ('Дай срок', 1988).
Приведу также строки из довольно позднего стихотворения 'Стальной гигант', не вошедшего в книгу 'Холмы':
Я был народ, который сам не знает,
Чего б ему, народу, предпринять.
Но сверху шелестело:
'Стааалин знааает...'.
Здесь весьма характерная для этого поэта шутливая интонация, но за шуткой - жизненные реалии, как нельзя более серьёзные.
Всё же немилитантный стих всегда был ближе Сухареву. Не изначальная бесконфликтность, обличающая в стихотворце (и вообще в человеке) усердие не по разуму, а тяга к снятию конфликтности, которой все мы сыты по горло. Не безразличие к окружающему (дескать, вы там все хоть сожрите друг дружку, а я буду петь розы и соловьёв), а сострадание к нему, забитому и затурканному 'в нашей буче, боевой, кипучей'. Замечательно в этом смысле стихотворение 'Возвращение Коржавина'. Вот его концовка:
Целовал Коржавин с толком
Весь разбойный ЦДЛ,
И никто, представьте, волком
На пришельца не глядел.
Потому что тем и этим -
И кому Коржавин светел,
И кому пархатый жид -
Всем несладко жить на свете,
Всем спасаться надлежит.
Интонация, сходная с ранним 'Мне бы плыть на медленной байдарке...' и со многими другими текстами Сухарева, написанными в разные годы. Собственно, декларацией о радостном родстве со всем сущим - от растения до брата по виду - открывается книга 'Холмы': '...и мы за двадцать с лишним лет / Друг друга, нет, не разлюбили'. Этот текст датирован 1981 годом, и, значит, речь идёт обо всём на ту пору творческом пути. Книга изобилует стихами приязненными, природо- и человеколюбивыми, и даже в строках, так сказать, 'потусторонних' звучит нота братственности и благословения живому. Таковы 'Прощальная' (судя по окончанию женского рода - песня) и 'Прощание с родиной'. Последнее хочется отметить особо: в нём - повышенный градус выстраданности, неустранимая горечь, необлегчаемая боль.
Я и голодом твоим сыт,
И под бременем, как ты, гнусь.
А что гложет за тебя стыд,
Так и сам я ведь хорош гусь.
И покуда не совсем смолк,
Я скажу, что в жизни есть толк,
Если только в жизни есть честь
И хотя бы небольшой долг.
Можно объявить Сухарева восторженным романтиком, а можно, как он сам определил в одном из стихотворений, - принадлежащим 'братству обливающихся слезами'. Братство это состоит из 'бедняков-чудаков', которые способны проливать слёзы умиления и восторга из-за одной-единственной стихотворной строчки. Есть ещё текст 'Возлюби детей и щенков', где замечательно сформулировано: 'О, сколько блаженства от малых утех, / От мелкого вяка и визга'. А какая прелесть - лирическая 'переделка' (т. е., в сущности, та же пародия) известной считалки про зайца и охотника! Поэт 'подумал про дикие страны', где
царит с незапамятных пор
'Царь природы', угрюмый громила,
И в зайчишку стреляет в упор.
Что за червь его, сирого, гложет?
От какой он свихнулся тоски?
Почему допустить он не может,
Чтобы кряква жила по-людски?
Поэту же хочется, чтобы эта самая кряква 'попросту, а не отважно / Выплывала в положенный час. / А за нею так стройно, так важно / Пять утят - мимо нас, мимо нас...'.
Упомянутые три вещицы не вошли в книгу 'Холмы', но такого 'добра' (воистину добра!) и в ней хватает. Среди старых стихотворений выделяются 'За пыльной занавеской' - дифирамб любимому псу, 'Старый краб с женского пляжа', 'Поздний овощ' - о походе на овощебазу, текст язвительный и ироничный, но самой 'походкой' - бегущими волнами бодрого четырёхстопника - утверждающий ценность жизни, а не её разруху.
В чём секрет светлого воздействия на душу подобных стихов Дмитрия Сухарева? В соединении шалости и серьёза, в закамуфлированном пафосе, пропитанном иронией, как торт - кремом. Это - личное клеймо поэта Сухарева, его 'мета непохожести', которую применительно к Сухареву поэт и критик Татьяна Бек полагает трудноопределимой.
Конечно, с годами шутливость поубыла, а серьёз всё чаще оборачивается тоской-кручиной. Как в пронзительном тексте 'Много чего', с его 'дни непробудны, как ночи'. Как в трёхстрофье 'Не держите меня', где каждая строка - на свой салтык: первая - четырёхстопный хорей, вторая - четырёхстопный же анапест, третья - подобно первой, хорей, но уже трёхстопный. Это значит: жизнь разладилась. Если же говорить о содержательной сути этих разнородных кусков, то она как раз целостна ('иду на дно' и 'не держите меня'). А всё же в концовке, по-своему залихватской, звучит некое упрямство, интонацией перемогающее прямой смысл сказанного: 'Скушал и спасибо. / Голова не ноет. / Дождь меня обмоет. / Пёс меня обвоет'.
А ведь есть ещё и собственно песни, составившие второй раздел книги 'Холмы'. Тут и 'Альма-матер' - радостное воспоминание о выпускном вечере, где ключевые слова: 'обними' и 'обнимись'. И старая (1963) 'Каргополочка'. И 'Вспомните, ребята'. И совершенно изумительная вещь - 'О сладкий миг', в первопубликации ('Юность', 1974, ? 8) носившая название 'Шутливая песенка про пса, его хозяина, доброго дворника дядю Костю и злую дворничиху Клаву'. И, конечно, 'Брич-Мулла', сперва написанная как стихотворение, без своего рефрена 'Сладострастная отрава - золотая Брич-Мулла' и, как и 'О сладкий миг', по-иному озаглавленная ('Чимганские горы. - См. 'Юность', 1981, ? 5).
Песни Сухарева - это особь статья, и, хотя и его принято именовать бардом, не случайно он отсутствует в книге уже упоминавшегося Л. Аннинского 'Барды' (М., 1999). Автор 'Бардов' посвятил по главе всем известным представителям этого жанра - от Вертинского до Щербакова, а вот Сухарева 'забыл'. Оттого ли, что он не пишет собственную музыку к своим стихотворениям-песням? И сам не ударяет по гитарным струнам (но поёт смешным козлетоном)? Это, разумеется, важные резоны. Но не последние. Ещё и в том, наверное, дело, что многие тексты Сухарева напоминают контурную карту, нуждающуюся в закрашивании. Недаром сам Сухарев в авторском предисловии к 'Холмам' говорит о стихах, которые в итоге оказались песнями. В итоге - и потому, что музыку к ним, уже готовым, написали другие, и потому, что они просто 'вымогали' музыкальное сопровождение.
А в последние годы Сухарев пошёл на особый эксперимент, кажется, уникальный в истории поэзии. Он написал несколько стихотворений на музыку разных композиторов, по её, так сказать, матрице. Я думаю, и в этом новом жанре - назову его стихомузыкой по аналогии с прижившимся уже термином цветомузыка - Сухарев добился успеха. Приведу один образчик этой самой стихомузыки (начало 'Музыки Прокофьева'):
а
А и Б сидели на
А и Б сидели на
А упало
Б пропа
кто остался на тру-
бееееелая белая бе
а может голубая
там стояла скамья
и сидели А и Б
обнимались ты и я
КГБ стучало в домино
А Михалвасилич Ломоно
на своём торчал стол-
бееееедному
что ему взоры зовы и резоны
комсомольской любви...
Итак, лирик, успешный в стихе как милитантном, так и не; бард, не умещающийся в рамки жанра. Но и это не всё. Лирическая сатира - ещё один жанр, в котором Сухарев блистает ничуть не меньше, чем в прочих. Тут он стоит где-то между Галичем и Окуджавой, автором 'Песенки про дураков' и 'Антон Палыч однажды заметил...'. Между - в том смысле, что Галич в своих сатирах неизменно едок и непримирим, а Окуджава склонен к шаржу, отчасти дружескому. В 'Приватном' и 'Читая Рейна и Михалкова' Сухарев ближе к Окуджаве, а во 'Все воруют' и 'Егорий и волки' - к Галичу. А вот 'Парад бород':
А паралич естественного дара?!
Он тоже, тоже времени примета.
А мы не защитили честь предмета.
И потому весь этот выпуск пара -
И парапсихология, и мета-
метафоризм -
Естественная кара.
Над стогнами жирует квазидух.
Постмодернизм! -
Хоть слово старо,
А молодит астральных поблядух.
Снова - как в 'Проходит всё' - паралич естественного дара. Только там была лирика par excellence, а тут филиппика. И током бьёт рифма квазидух-поблядух.
А рядом с 'Парадом бород', на смежной странице, - стихотворение 'Слова, запасённые впрок' (в первопубликации - 'Время дней'; см. 'Иерусалимский журнал', 2001, ? 7). Верхний слой - время дней матери поэта, страдающей в смертельном недуге, её просьбы к сыну и Богу помочь ей умереть. Глубже - переход от лета, поры расцвета жизни, изобилия плодов её, к осени, и сам по себе наводящий уныние (пусть и в пушкинском смысле - 'унылая пора'), а тут и навсегда связавшийся в душе поэта со смертью матери. И образ умирающей, набросанный почти штрихово.
И мама молча лежала,
Держа на уме слова,
запасённые впрок.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кончилось лето.
Дачные кошки котят народили.
Мать почуяла: вот он срок.
И мать сказала:
- Прощайте, мои дорогие.
Успела сказать слова,
запасённые впрок.
Успеть сказать слова, запасённые впрок, - это, вне всякого сомнения, девиз и самого Дмитрия Сухарева.
Знамя, ? 7, 2002
