Станислав Минаков, Харьков
'Пой, душа, тебе простят...'
Думается, от песни человеки не откажутся никогда, даже если покинут нашу грешную планету - в поисках лучшей. Именно песня, песня, песня делает индивида личностью, строит нацию, созидает человечество как вид. Homo поющий?
За несколько суток, пока читал и перечитывал Антологию бардовской песни (Екатеринбург, У-Фактория, 2002), я многократно совершал возбуждённые пробеги по квартире, цитировал своим домашним то собственно песенные строки, то блестящие стилистически и замечательные содержательно разновсяческие тексты составителя, основные массивы которых сведены в концепт, поименованный 'Введение в субъективную бардистику' (в шести главах). Я и хохотал до слёз над стихами, скажем, Ю. Кима, А. Левина, и 'плакал слезами' над любимой окуджавской 'После дождичка небеса просторны', известной шпаликовской 'Людей теряют только раз' (вот вам и глагольные рифмы!), 'заболоцкими' 'петухами да гусями' или никогда прежде мной не читанной, не слыханной 'Песней про отца' Марка Фрейдкина. Дивился в очередной раз, в чём же заключается непостижимая гениальность таких простых песенок, как, скажем, 'Какой большой ветер!' Новеллы Матвеевой.
Антология бардовской песни, собранная Дмитрием Сухаревым, безусловно, является 'авторской антологией авторской песни'. И, как любая антология, как любая галактика, включает в себя и целые солнца, и малые планеты, и астероидную пыль. Кое-чего я в ней не нашёл (к примеру, 'В горнице моей светло...'
В лучших образцах, коих антология явила немало, очевидны черты антологичности 'просто поэзии'. Лучшие 'поющиеся стихи' стали 'плотью и кровью' русской поэзии и уже не вычленяемы из общего духовного контекста. Заслуга авторской песни, оказалось, ещё и в том, что она вела и привела - доверившихся ей - к вершинам. Именно сегодня ощутимо проявилась сложносмысловая, интеллектуальная бардовская ветка, если не сказать поколение. На этом нелёгком пути поэзию (не исключая, разумеется, авторскую песню) подстерегают свои засады - в частности, опасность герметизма, коллапсирования в самодостаточные чёрные дыры. А мы помним слова преподобного Амвросия Оптинского (1812-1891): 'Господь почивает в простых сердцах. Где нет простоты, там одна пустота'. Более близко, быть может, для нашего контекста эта формула дана прп. Амвросием в таком виде: 'Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено - там ни одного'. (Заметим по ходу, что две рифмы представлены в сей присказке: изощрённая 'просто - со сто' и примитивная, скудная 'мудрено - ни одного'. И та, и другая укоренены в фольклорной традиции.) Мне пока представляется, что, по большей части, нынешнее направление авторской песни, тяготеющее к 'высокому стиху', является заложником самодостаточности 'высоких образцов', где уже почти нет возможности 'добавить' мелодию (в отличие от 'более простых' текстов, где как раз возможно 'разгуляться' музыке). Оттого нынешние аэды мелодически скучноваты. Впрочем, прорывы в этом направлении привели к рождению настоящих шедевров, каковыми можно назвать 'багрицкиий' 'Птицелов' С. Никитина или совсем недавно написанный В. Васильевым 'левитанский' 'Плач о господине Голядкине'. В этих сочинениях, как представляется, достигнуто даже усиление первоисточников. Скажу больше: Сергей Никитин прямо улучшил (или, если угодно, расширил) ставшее уже классическим стихотворение Пастернака 'Снег идёт', сочинив конгениальную тексту мелодию (даже кажется, что она была присуща тексту всегда) и увеличив предпоследнюю строфу созданным им интересным рефреном - склейкой из двух строк конца-начала разных строф: 'Может быть, проходит время... Может быть, за годом год...' Трудно сказать, как бы среагировал на такой ход Пастернак, однако мне этот приём видится замечательной находкой.
Поклона заслуживает работа составителя антологии - вдумчивая, глубокая, неслучайная, тактичная, ненарочитая, содержательная. Воздвигнутый Сухаревым сотоварищи складень-Эверест - своей акцентацией, обращением пристального, значительного, ёмкого внимания на предмет, оставляют любого непредвзятого, то есть подлинного любителя русской поэзии в новой ситуации, о которой он прежде мог в той или иной мере догадываться. Мне раньше не встречалась столь полная и основательная аналитика истоков бардовской песни. Отрадно, что Д. Сухарев одной из предтеч выводит советскую песню, отсылаясь к таким мощным образчикам как 'Бьётся в тесной печурке огонь...', 'Эх, дороги', 'Соловьи' (и другие песни на стихи А. Фатьянова), и особым образом останавливается на величайшем, на мой взгляд, шедевре русской поэзии ХХ века 'Враги сожгли родную хату' М. Исаковского.
Я поясно кланяюсь Дмитрию Сухареву за третью главу 'субъективной бардистики', где речь заведена о материи, выше и важней которой для меня только Бог, - о русском фольклоре. И когда Сухарев вспоминает сестёр Фёдоровых и Дмитрия Покровского, а после утверждает, что Пушкин считал самородный язык русской поэзии 'не прошлым, а будущим отечественной словесности', в связи с чем еще один гений, Е. Баратынский, недоумевал, дескать, 'что за забава эти сказки, зачем они Пушкину?' - я понимаю, что готов заставлять всю главу учить наизусть, как 'Отче наш', молодых стихотворцев, которые занимаются у меня в поэтическом семинаре. Апология Д. Сухарева, в своём собственном сочинительстве сильно укоренённого в русском песенном фольклоре, мне лично чрезвычайно сущностно родственна. И здесь припомню свои отсылы (в статьях о поэте Бродском и художнике С. Косенкове) к Николаю Клюеву, может быть, самому выдающемуся русскому поэту XX века, прорицавшему, как верится, будущую Русь. За этой веткой, думается, будущее русской поэзии, русской культуры. И в поддержку нам с Дмитрием Антоновичем в опоре на фольклор - стихотворцы неслабые: Осип Мандельштам и Марина Цветаева. Причём тут Осип Эмильевич, спросите вы? Да прочитайте хотя бы приведённое в антологии стихотворение 'Я скажу тебе с последней прямотой...'. А ведь есть иные, и это - тема отдельного исследования. 'Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли...'
Замечательное оформление книги, дизайн и качественная полиграфия только усугубляют позитивное впечатление. (Хотя задаёшь себе вопрос о случайности-неслучайности 'художественного' фоторяда, пущенного в параллель с собственно антологией. 'По первости' этот фоторяд как-то сбивает 'с панталыку', порождает вопрос о мотиве появления этих фотокарточек в книге: а не родственник ли издателя является автором снимков - в большинстве интересных? Нет уверенности, что надо погружаться в эту тему. Ведь всё остальное, главное, настолько поглощает, что, в конце концов, начинаешь фотошмуцы воспринимать как нормальное украшение.)
Можно спорить (с самим собой): Таривердиев, Дашкевич, Шнитке и Шварц - это персоналии бардовской песни иль нет? Но вряд ли спор этот необходим, принципиален. Их песни мы знаем, любим, поём.
Эта антология - грандиозное событие (в том числе - количественно: около 200 авторов, 600 текстов), 'утишающее' несмиренные строки Льва Лосева: 'Наших бардов картонные копья и актёрскую их хрипотцу...'. (Смешно, но в сухаревскую антологию 'угодил' и сам Лосев, и его отец Владимир Лифшиц, к слову, урождённый харьковчанин.) Я кстати, нисколько (хоть и являюсь горным и лыжным туристом с 20-летним стажем) не являюсь поклонником 'тысячи и одной песни у костра', смолоду сильно меня раздражавших низким качеством текстов. Теперь же, достигнув 43-летнего 'умудрения', скажу: да, подавляющее большинство и прошлых и нынешних 'опусов жанра' с текстовой точки зренья не выдерживает критики, однако вряд ли стоит взирать на эти сочинения только под таким углом. Песни - пусть несовершенные, но уже спетые (отчего-то ж!) миллионами людей миллионы раз, заслуживают, как минимум, человеческого доверия. Они уже являются носителями каких-то энергий, постичь которые 'прохладным умом' вряд ли представляется возможным. Будем терпимей?
Я с благодарным интересом посмотрел на лица людей, в последние год-два пишущих песни и на мои тексты (и тем возвышающих и, безусловно, приближающих к большему количеству людей мои скромные сочинения): Александра Суханова, Николая Якимова, Евгении Логвиновой. Приосанился и помечтал в таком ракурсе, что, мол, если б составитель антологии знал об этих работах, то...
Было приятно обнаружить в 'почтенном собрании' ещё пятерых (наряду с В. Лифшицем) своих земляков: Б. Слуцкого, Б. Чичибабина, В. Васильева, В. Коржикова, Г. Дикштейна. Из шести вышеназванных 'харьковчан' лишь Владимир Васильев живёт сегодня в Харькове. Корпоративный принцип требует от меня земляческой гордости, но, как говорится, 'если б составителем был я', этот список я бы сократил до трёх (может быть, четырёх) имён.
Итак, сухаревская антология - мост между уже закрытым ХХ-м веком русской поэзии (закончившемся с крушением СССР?), и новейшим временем, которое 'придумало новые песни ...', пока напоминающие в попсовой массе, скорей, 'пляски смерти'.
Подождём, что впредь скажут сиамские близнецы: поющая и непоющая поэзия. Не останется ли Антология надгробным камнем на останках ушедшей (уходящей) эпохи? Кто знает меру, при которой движение вширь не воспрепятствует продвижению вглубь?
'Ещё остаётся надежда...'
2002 г.
Знамя, ? 1, 2003
