Татьяна Бек



МУЗЫКА, РАЗЪЕВШАЯ БЕТОН,
или
ПОЭЗИЯ КАК САМООРГАНИЗУЮЩАЯСЯ СИСТЕМА




Так сложилось, что русская поэзия 60-х - 90-х годов ХХ века в литературоведческом зеркале резко и неслиянно разделилась на официозную (если мягче: подцензурную) и на 'вторую': по аналогии с 'культурой-2', - самиздатскую и преимущественно авангардистскую.

Разделение это справедливо с точки зренья истории печати (исполнения и подачи стихов) и, отчасти, истории идей (установок, лозунгов и постулатов). Однако тот же подход, будучи поверхностным и социологическим, искажает объективную историю развития поэтических направлений и поисков, устанавливая, например, постмодернистский приоритет там, где   п р и ё м   уже давно был выношен в смежном эстетическом контексте. Выношен и реализован поэтом, никогда о таковом приоритете ни в программах, ни в манифестах не заявлявшим. В итоге, скажем, между обэриутами (либо небывалистами) и местным сегодняшним постмодерном, который в 90-е годы стал самонасаждаться, как картофель при Екатерине или соцреализм при Горьком, оказываются искусственно пропущенными целые звенья. Причем звенья породисто одиночные и значительно более яркие, живые и самобытные, нежели пришедшие на якобы напрочь пустынную площадку новаторы специальные и чётко сгрупированные (при всей внешней оппозиционности к недавней яви, сам принцип неоавангардистских стахановских бригад - по своей бодрой напористости и методике именно что сугубо советский).

А ведь поэтический талант - дело штучное.

Одно из самых одиноких, неангажированных и малоизученных звеньев - поэзия Дмитрия Сухарева. Нежный и ироничный лирик, гений 'авторской песни' (его поют и Никитины, и Берковский, и просто барды всей страны), стихотворец с загадочной и трудноопределимой метой непохожести - всё это особый мир в русской поэзии ХХ века, где он прочно занял достойнейшее и совершенно отдельное место. Впрочем, непохожести не высоколобой, а разночински тёплой. Попробуем же разобраться...

На первый взгляд, в поэзии Сухарева преобладают домашние жанры - шуточные и почти альбомные послания 'на случай', всяческий стихотворный эпистолярий, путевой дневничок, вещи со стилизованным уклоном в капустник или розыгрыш, сокровенные стихи, смежные с эпиграммой и пародией, - то есть своеобразные жанровые   м а с к и,  которые лукаво и застенчиво всего лишь прикрывают его независимый пафос и глубинно-философские лабиринты сущности. Сам Сухарев, которого я однажды спросила, откуда идёт сия жанрово-маргинальная приверженность, ответил, что это - отчасти семейная традиция (мать была из актёрской среды, а отец - преподаватель географии, все друзья которого были доками в поэзии, знавшими наизусть и Пастернака, и запрещённого Гумилева, и лирику 20-х годов, и важнейшие переводы, так вот они даже на фронте писали друг другу письма - стихами; 'я с детства считал, что так у всех людей заведено'). Отчасти же - от биофака. 'Там тоже писали стихи, - рассказывал Сухарев. - И неплохо, поверьте, писали... Да, у меня альбомные, - согласился он, переходя к себе как обычно с самоумалением (это при очень серьёзной - я знаю, что говорю! - самооценке - Т.Б.). - В печатных органах всегда по этому поводу морщили нос. Понимаете, у меня никогда не было самоощущения профессионального литератора. Пуще: смешили те, кто таковым обладал. Как они себя ведут и что о себе думают! Возвышенно, мессиански, как о высшей касте!..' (1)

Однако я уверена, что образ поэта-непрофессионала в случае Сухарева возник именно как полурациональное создание автоперсонажа, от лица которого поэту органичнее говорить правду, воссоздавать собственную среду, достигать эффекта достоверности и полной адекватности своему читателю-сородичу. (2)

Я давно заметила, что в стихах Сухарева бесконечно повторяются и варьируются такие слова, понятия и образы, как сотоварищи, в посудине одной, двор, всем классом, в строю, в человеческом потоке, за дружеским столом, воинство окрестного квартала, полк, цех, тусовка, в народе, кодла и прочее, и прочее, - причём заметим, сколь велик диапозон внутри этой сухаревской 'соборности': от самых возвышенных нот - до сниженно-жаргонных. И это отнюдь - не декларация и не поза, а такая 'группа крови', когда человек чем острее ощущает собственную индивидуальность, тем отчётливее трактует её как всего лишь личную м о д е л ь  определённого   т и п а  (редчайший вид демократизма для современного русского интеллигента):

Да, всё это наше, Дулов, логово,
И пускай прославится в веках
Школа   т и п о в а я   наша около (3)
Храма Рождества на Путинках.
...А сегодня в школе пополнение,
Кто оно - узнается потом.
И уходит наше поколение,
Музыкой разъевшее бетон.

Комментарии, как говорится, излишни - какой альбом и какая домашнесть?! Это - вольнолюбивая лирическая патетика конца ХХ столетия, преодолевающая издержки повышенно-пафосной тональности сугубыми прозаизмами и даже документализмами. Просьба обратить внимание и на 'Дулова', и на 'Храм Рождества на Путинках'. Сухарев очень любит в самых серьёзных и головокружительных точках обозначить конкретное имя и название, например, улицы. Вовремя, так сказать, заземлиться. Отсюда - 'Жужика, Золтана дочка', или 'Танька Визбор и Анька Визбор', или 'супруга Леоновича, Раиса', или 'дядя Костя, алкоголик'. Отсюда же - адреса, как в справочнике: 'Малая Дмитровка, 3', или 'помню, в доме на Неглинной', или 'в девять у Таганки каждый выходной'.

Я не знаю другого поэта, у которого поэтическая архаика (длань, власы, очи, ладья, бремя, чаша) столь органично добрососедствует с неореалиями (речёвки, текстовки, рапортички, тусовки, ВАКи, собес, грант, фуршет) и городскими просторечиями вплоть до полуцензурных. В его лексиконе нет иерархии предпочтений, словесные потоки мешаются и перекликаются: тут, если воспользоваться строчками двух сухаревских современников, и 'Пушкин длится', и 'интеллигенция поёт блатные песни'. Прошлое и настоящее, словесность и явь в мире Сухарева неразъёмны - он обожает всю чересполосицу речи, он хмелеет ею, он ещё в 57-м году, в самых ранних стихах, предсказал себе эту навеки изумлённую полифонию и, проще говоря, пестроту:

Я рот закрыл с опаскою,
Держу едва-едва
Вот эти шалопайские,
Шампанские слова...

Пора отметить, что на Сухарева с самого начала властным образом влиял фольклор - от ямщицких песнопений и рекрутских жалоб до анонимного городского романса и маргинальной частушки. Произведения печальные, и скоморошистые, и жестокие, и бесшабашные, и неоглядные -

Не те, что семь раз на неделе
Меняют бумажный наряд,
А те, что, как чёрные ели,
Над чёрной землею царят.

Если это в целом очевидно и давно зафиксировано критикой, то, кажется, пока не была расслышана любопытная перекличка Сухарева с фольклором детским - со считалками, загадками, головоломками, дразнилками и прочей ребячьей сокровищницей-ерундой. Причём он, как правило, начинает стихотворение с почти неизмененной цитаты:

Заяц белый, куда бегал,
Куда бегал, что искал? -

окуная собеседника в источник детской полулубочной простоты, а затем постепенно меняет план (скажем, заяц трансформируется в бедного физика-теоретика, окружённого прозаически точными реалиями городского быта: пухлые папки... овощные базы... песни под гитару... билетик на балетик... пиджачок в мелу...) - вплоть до трагически-обобщённого финала:

...Для того ли, для того ли
Мама зайку родила,
Чтоб охотник в чистом поле
Нежно гладил два ствола?

Сухарев лукав. Он - надомник-провокатор: любит выстраивать якобы благостный 'имидж', что есть силы сгущая свои 'слабости' и шаржируя собственный автопортрет: 'А сглаживаю острые углы? - Так этот грех простит литература' - и когда наивный читатель ему уже почти поверил, вдруг обнаруживает в себе яростного ирониста и ехиднейшего полемиста. Литератора очень твёрдых и даже жёстких эстетических убеждений. Покажите мне ещё хоть одного поэта-традиционалиста, который так остро и беспощадно выступил бы - в стихах! - против оппонента-модерниста:

А паралич естественного дара?
Он тоже, тоже времени примета.

А мы не защитили честь предмета.
И потому весь этот выпуск пара -

И парапсихология, и мета-
                                          метафоризм -
Естественная кара.
Над стогнами жирует квазидух.
Постмодернизм! -
Хоть слово старо,
А молодит астральных поблядух.

Бойкий отечественный постмодернизм (местная вариация 'для бедных') раздражает и смешит Сухарева: 'Жалкие они. И оттого наглые', - сказал он мне всё в той же беседе. А ведь сам поэт ценит и привечает иронично осмысленную цитату, центон, реминисценцию, что явствует из только что приведенного стихотворения, где окликнут В. Соловьев, или из вмешательства на равных в давнишние поэтические времена ('Василий Андреич Жуковский/ солнцем русской поэзии не был,/ что поделаешь, не дано'), или из язвительных сшибок современной словесности с классической:

Кушнер рядышком шныряет,
Миг - и тянется к листку,
И куда ж его швыряет? -
В набежавшую строку, -

примеры такого рода можно было бы множить и множить. Бесконечно, и как правило в духе интеллектуального сленга, окликается и Державин, и Гесиод, и Шекспир, и Петёфи, и Низами, и Блок, и Есенин, и Пастернак, и Хикмет, и Набоков, не говоря уж о сугубых современниках. Читатель-ровня выудит эти живые посылы из сухаревской книги сам. В каком-то смысле Сухарев - один из немногих поистине культурных поэтов, запросто ородняющих, пародирующих и приручающих образы как далёких предшественников, так и соседей по коммунальному веку, и здесь его предтеча - Пушкин (между прочим, Генрих Сапгир называл Александра Сергеевича первым настоящим русским постмодернистом!), прежде всего как автор 'Евгения Онегина'. Но сухаревская игра с чужим текстом всегда естественна, всегда исполнена - даже при явственном сатирическом ехидстве - благодарности ко 'второму плану', всегда открывает, а не закупоривает каналы духовного взаимообмена и индивидуального самовыражения. В этом - вся дистанция меж нашим героем и пересмешниками паразитарно-маленькими, которых он сам для себя прозвал 'алики' (это из Вампилова), и дистанция, надо отметить, огромного размера. Сухарев определяет разницу установок и масштабов так: 'Постмодернизм - это позиция для тех, кто сдался раньше времени. Скажем, Бродский стоит на плечах всей предшествующей поэзии. Но для этого надо быть тружеником, работягой, как Пушкин, языки надо знать, литературу любить. А можно объявить: 'Не было никакой литературы!' Удобно для любителей халявы. Что ж, дело хозяйское'. Ну, да Бог с ними, с 'аликами'. Дмитрий Сухарев, как и его сокровенный   у ч и т е л ь   Борис Слуцкий (отчасти и поздний Межиров), а из ближайших сотоварищей-поэтов - Кушнер и Чухонцев, органически сочетает живое и неробкое пребывание в мировой культуре как в собственном доме - с твёрдостью личных этических принципов. Последнее - не в моде: могут назвать нравственным занудой, моралистом, адептом прописных истин и даже, не дай Бог, 'совком'. Сухарев это знает и, присягая святыням семьи, 'свободы, правды и добра', а также интернационализма или преданности 'малым сим', то и дело слегка ёрничает, самовышучивается, обэриутничает и, как я уже говорила, пафос - заземляет. Но на своём - стоит - твёрдо. Так, в замечательном стихотворении 'Двор' (о 'горемычной тьме' ташкентской эвакуации и не только о ней) Сухарев к принципиальной для него антифашистской идее приходит исключительно сквозь личный детский опыт, во-первых, и, во-вторых, сквозь музыкальное упоение речевой полифонией, которая для этого автора всегда более чем чисто словесная - нет, бытийная материя:

И фактически, и фонетически, и хромосомно
Были разными мы. Но вращательный некий момент
Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма,
Просыхая под солнцем, всё больше являли цемент.

Я умел по-узбекски. Я купался в украинской мове.
И на идиш куплетик застрял, как осколок, во мне,
Пантюркизмы, и панславянизмы, и все горлопанства, панове,
Не для нас, затвердевших до срока на дворе, на великой войне.

Перед нами - индивидуальное 'сотворение мира': со своей глиной, со своими ангелами, со своей мифологией, выраженной здесь по законам поэтической (профессиональной!) живописи наива. Эта линия в сухаревской поэзии безусловно связана с опытом обэриутов, прежде всего со 'Столбцами' Заболоцкого: чтобы не быть голословной, приведу лишь строчку: 'Девки цвета спелых дынь/ на борту глотали дым' или отошлю читателя к стихотворению 'Над зарослями тростника', где слышна неочевидная интерпретация 'Тарусы' Заболоцкого, - осенний ангел у Сухарева летит -

Над зарослями тростника,
Над вымышленною страной, где гуси,
Где вместо чучел ветхие бабуси,
Чтоб отогнать скворцов от винограда,
В дырявые кастрюли вяло бьют.
Где кроют крыши, спят, едят и пьют.

Заметим походя, что Сухарев с юности любит стариков и старух - они постоянные персонажи его многолюдной лирики. Шедевр, в центре которого -   с т а р и к, это знаменитая сухаревская 'Песенка' (заглавие, как водится у этого поэта, призвано снизить пронзительно-гуманистический зов стихотворения), где в брейгелевском танце кружат 'незлобный дворник, дядя Костя, алкоголик', два пса, дворничиха Клава и Вася-участковый. Секрет этого стихотворения в том, что угол зрения, точнее - сам зрачок, сквозь который преломляется происходящее, незаметно меняется: двор показан то со стороны, то глазами автора, то глазами пса, то - в финале - вообще сверху (не уроки ли кинематографа?):

Старик себе заварит чёрный кофий,
Чтоб справиться с проблемой мировою,
А пёс себе без всяких философий,
Завалится на лапы головою.

Стихотворение написано больше двадцати лет назад, когда Сухарев был в самом расцвете лет и сил (он и сейчас фонтанирует молодой творческой энергией). 'И был такой старик?' - спросила я Сухарева. 'Какой старик? Это я сам. Стихотворение автобиографическое, все детали более-менее реальные', - ответил Дмитрий Антонович со своей неповторимой улыбкой... В его стихах - много актёрского, травестийного, карнавального, недаром он с огромным успехом пишет для театра бурлескные переложения классики: то чеховское 'Предложение' - 'А чой-то ты во фраке?', то комедийно модернизированный Островский. Иногда мне кажется, что он по тем же законам   з а н и ж а е т   в стихах подлинник своей автобиографии: она - его вечный 'оригинал', но повторенный не в романтических копиях, а в печальных и чуть едких шаржах.

Сухарев сентиментален и не боится обнаруживать своё пристрастие к позитивным (но никогда не ханжеским) установкам:

Грел бы душу лад и труд,
Шёл бы дым из наших труб.

Так было с самого начала. С годами сухаревская сентиментальность не озлобилась и не самоуничтожилась, но обросла многими и всё более причудливо-колючими   ш и п а м и   иронии, самоусмешки, сатиры. Пишет ли он о верной и единственной любви, - получается горестный гротеск:

Ты ли меня похоронишь?
Мне ли тебя хоронить?
Сипло и сбивчиво дышит утроба.
Старые оба, бессильные оба.

Обращается ли к умершему другу, - звучит едва ли не 'дразнилка' бессмертию:

Слёзы вытри за могилой,
Не на век расстались, милый;
Нашим кланяйся от нас,
Как сойдётесь в добрый час.
...Про Россию спросят наши,
Не теряйся, ври покраше:
Мол, забыла нищету,
Круглый год сады в цвету.
...Светит месяц; ночь ясна;
Чарка выпита до дна.

Поэтизмы Золотого века вдребезги разбиваются о заборы Железного. Смерть на стрёме. Про Россию, как и прежде, нужно исключительно в р а т ь, чтобы не расстроить своих в потустороннем мире...

Я бы сказала, что ирония Сухарева продолжает линию Саши Чёрного, но вбок (в более добрый и нежный бок), а его чистый лиризм наделён совсем 'необщим выраженьем' (из современников ему сродни Булат Окуджава и то лишь отчасти - Сухарев вообще лишён 'преданности без лести' и государственного идеализма, он всегда бежал прочь от любого трона в гордую участь 'малых дел' и несервильного просветительства).

Слово в стихах Сухарева питается подземными мелодическими ключами - переливается, мерцает, структурирует льющийся поток рефренами: не потому ли его стихотворения, полноценно существуя на бумаге, постоянно совершают добровольный побег в песенную стихию? В сухаревских книгах ненароком помянуты едва ли не все классические инструменты: виола, цимбалы, виолончель, дудочка, бубенчик, скрипка, гитара, гармонь, орган, а также музыкальные жанры: прелюдия, кантата, триоль, венский каприз...

Ещё Сухарев любит чуть заметно играть-поигрывать словами и неназойливо поворачивать их разными корневыми гранями: 'песен не перепиликать, / скрипок не перепилить'; 'сиренью тянет, ирисами тянет, / а человека тянет в дом, к огню'; 'пристань - это не пристанище'; 'я знаю, у кого мне брать уроки, / кого мне брать на свой рабочий стол'. А то гарцует, полукаламбуря, между почти омонимами, между словами, накрепко связанными и такими   о т д е л ь н ы м и  (как люди, подчеркну, как люди, как мы все!):

И тихо в этом мире до   п о р ы.
И   п а р   над озером восходит.
И солнышко, которому Икар
П а р о м   предпочитает в наше время,
Обиды не выказывает, грея
Сидящего на крашеной скамье, -

заметим, насколько эти печально-сдержанные аллитерации Сухарева далеки от северянинско-бальмонтовских томительно-сладостных композиций. Скорее здесь мерцают светотени, идущие от Велимира Хлебникова, которого Сухарев знает и любит насквозь, но к прямым источникам 'подпитки' не относит - просто живёт в хлебниковском воздухе.

Вообще, у Сухарева все расхожие приёмы парадоксально остраняются - это происходит и с размерами и со строфикой: четырёхстопный дактиль, едва ли не впервые, служит созданию жанрово-иронической зарисовки, александрийский стих шутит и эпиграммничает, а японские хокку, по определению серьёзные и медитативные, вдруг становятся пародийным сосудом для ехидной и солёной эпиграммы из литературного быта: 'Немолодым усталым поэтессам, / что так страдают каждою строфою, / молоденьких мужей послал господь'. То же и с верлибром - его явно влечёт эта ритмически-свободная стихия, но он обращается к ней лишь изредка и всегда с некоей иронической ужимкой (дескать, я с вами, верлибристы, но не вполне - даже тут сказывается его упрямая отдельность и нежелание примыкать   н и к у д а):

Все пишут заграничные стихи.
Я тоже мог бы себе это позволить,
У меня бывало почище вашего...

Впрочем, верлибр вряд ли смог бы стать его основной формой, ибо у Сухарева - изумительное чувство своей собственной рифмы, разом традиционно-полной и новаторски-смещенной (его рифменные собратья, каждый в своем роде - Ахмадулина и Рейн): отчисти - отчизне; заломан - зелёным; отныне - отмыли; сценарий - стенаний; платформа - прокорма; простынка - постыдно; поколение - параллельные... Он вообще - блистательный версификатор с огромным диапазоном жанровых вариаций, ритмических партитур и словотворческих поисков, никогда не делающий своё мастерство самоцелью. Он - виртуоз-импровизатор, к которому находки являются во время самозабвенной игры. Так, Сухареву претят сугубые неологизмы, он создаёт их мягким переводом слова из одной части речи в другую: звукоподражания, междометия, наречия, все эти 'бултыхи', и 'динь-дини', и 'неверморы' в сухаревском пространстве повышаются в правах до существительного и подлежащего. А ведь в поэтической речи подлинного художника нет ничего случайного и изолированно-отдельного: точно так же он укрупняет маленького 'частного' человечка до Героя, до Трагика, до Исторического Человека (смотри выше - про зайца и про алкоголика дядю Костю).

Если искать в сухаревской поэзии ещё одну постоянную, незапрограмированно пунктирную, сквозную, как нить продёрнутую сквозь время цепочку слов, то это (помимо слов вокруг людской общности и музыки) будет - не удивляйтесь! - ряд терминов, связанных с 'водным транспортом': байдарка... бот... пароходик... ковчег... паром... ладья... фрегат... дредноут... сейнер... баржа... катер-жучок... лодка... подлодка... Уф-ф-ф! Устала выписывать. Рискну утверждать, что оно неслучайно. Сухарев ощущает жизнь как то речную, то морскую стихию, которой надо не только любоваться (а тем более - не топиться), а которую надо преодолевать. И тогда слово поэта становится   с р е д с т в о м   вышеозначенного преодоления. В весёлом, виртуозном, ёрническом стихотворении 'К вопросу о коммуникативной функции слова' наш поэт говорит в лоб:

Коммуникативная функция слова,
Она, если в ней разобраться толково,
Кому - позитивная функция слова,
Кому - негативная функция слова.

Сам Сухарев - 'за слово, зовущее жить коллективно, / а бьющее мощно и комулятивно!' Сокровенный пафос опять же снижен, но вовсе не уничтожен. Так тому и быть. Слово Дмитрия Сухарева, живущее по своим мощным интеллектуально-чувственным законам, оно и самодостаточно, и чрезвычайно контактно (недаром в его лирических монологах нет-нет, а вспыхивают неизвестно к кому обращения: прошу... хоть зарежьте... понимаете... я вам точно говорю... Сухарев, если вспомнить его же строку, 'семантику выводит из поэтики'. Он, выдающийся ученый-нейробиолог, смотрит на поэзию и как на стихию, и как на общенаучную 'самоорганизующуюся систему'. На мой давний вопрос о том, можно ли в поэзии брать приём или ритм напрокат, Сухарев ответил: 'Семантическая окраска есть у любого параметра речи, фразы, слова. Благодаря этому в стихотворении и возникает то, что называют поэтическим содержанием. То есть та часть содержания, которую нельзя пересказать, переложить, изложить. Наверное, правильно сказать, что в использовании внесловарных смыслов и заключается специфика поэзии'. Смысл сухаревского слова и демократично внятен, и музыкально внесловарен. Всякий его   п р и ё м   и звучит, и значит. И поёт, и пересмешничает, и мыслит. Наш уникальный поэт мог бы сказать стареющему пионеротряду нынешнего официозного коллективного постмодерна, как в старом анекдоте: 'Когда ты шёл туда, - я уже шёл обратно'.

Но это к слову. А главное, что подлинные поэтические открытия Дмитрия Сухарева всегда благодарно укоренены в традиции и - как сказал бы Пастернак: 'не трогать: свежевыкрашен!' - остро персональны.

Он к нам обращается, а мы читаем и слушаем, читаем и слушаем... Любим поэта и не устаём.

Май-июнь 2000

Опубликовано с небольшими сокращениями в журнале 'Арион', ? 3, 2000

_________________________________________________________

1) Критические суждения Д. Сухарева цитируются или пересказываются по нашей с ним беседе, опубликованной в 'Вопросах литературы', ? 3, 1997. (назад)

2) С годами в лирике Сухарева сгустилось такое множество стиховедческих терминов (силлаботоники плоды, александрийский стих, лирический герой, метаметафоризм, будетлянское, семантика, поэтика, фонетика и так далее) и он так часто со структуралистской въедливостью апеллирует именно к профессиональному инструментарию поэта, что в качестве лирика-филолога он, Сухарев, может быть признан рекордсменом. С другой стороны, в его стихах с избытком набросков, зарисовок и сценок из 'литературного быта': от пресловутых Домов творчества до вечеров поэзии и от очереди за гонораром до митинговых писательских похорон, - в общем, все атрибуты как раз гиперпрофессионализма. А 'приколы' дилетанта и недолитератора - это опять же маска-обманка. (назад)

3) Разрядка в цитатах здесь и далее моя. - Т.Б. (назад)