КТО ВЫ, ДОКТОР САХАРОВ?
(фрагменты интервью)

- ...Хочу тебе напомнить о нашей юности, об учёбе в университете в пятидесятые годы... Довольно тёмные годы России - и светлая, счастливая юность. Как случилось?

- Здесь самое интересное не наше ощущение радости от того, что молоды, что небо голубое. Здесь интересна и другая сторона дела - чисто профессиональная. Ведь я поступил на биофак буквально за месяц до знаменитой лысенковской сессии ВАСХНИЛ. Она состоялась в августе 1948 года. Приняли меня в июле. А в сентябре пришёл на факультет, который был уже совсем другим. Другой декан, нет иных профессоров, кто-то покончил с собой - факультет был разгромлен.

Я, конечно, по молодости лет это плохо понимал. Но сейчас-то вижу картину ясно. Можно было выгнать нескольких профессоров и на их место посадить новых... А остальные-то люди факультета - остались прежние. Средний персонал старался компенсировать те потери, которые понёс факультет. Дух остался прежним! Ассистенты, лаборанты кафедр, доценты вкладывали душу в наше просвещение.

Кроме того, не все кафедры пострадали. Кафедры генетики, дарвинизма - эти, конечно, были разгромлены. Моя кафедра - физиологии - осталась, к счастью нетронутой. И мой учитель, профессор Коштоянц, возглавлявший кафедру, сделал всё, чтобы дать нам прекрасное образование...

Я проходил летнюю практику на Кропотовской биостанции. Там в это время работал Борис Львович Астауров - генетик номер один в России. Уводил нас на бережок Оки и много чего рассказывал. Это, конечно, угрожало его положению. Угрожало очень серьёзно. Но вот что интересно. Астауров делал на биостанции работы по классической генетике. Станция принадлежала тому самому институту, где мы сейчас сидим и разговариваем. И никто не настучал!..

Или вот мой знаменитый однофамилец, генетик Владимир Владимирович Сахаров. Его приютил фармакологический институт. Он на кафедре лекарственных растений организовал такое гнёздышко, где студенты получали полноценное генетическое образование... Гонимые генетики нашли себе приют и в физических институтах.

Короче, люди делали дело. Не единицы - многие. А на собраниях или где-нибудь в инстанциях говорили 'нужные' речи - хвалили Лысенко, Лепешинскую и так далее. Коллаборационисты? Может быть. Но у меня никогда не повернётся язык осудить их за это. Такой способ сопротивления системе был куда действеннее, чем истерическое диссидентство.

<...>

- Откуда же взялась - биология?

- Тебя разочарует, но когда я кончил школу, у меня не было никакого призвания. Куда друзья, туда и я. Одноклассник понёс документы на химфак. Я с ним. Заняли очередь, пошли посмотреть на сам факультет. А там - страшенная вонь! Потом выяснилось, что попали в сероводородную комнату. Я сказал: 'Нет, дыши этим сам, если нравится, а я пошёл в другое место'. И стал в другую очередь, какая покороче. Оказался биофак.

- Судьба играет человеком, это известно. Ну, а когда же ты понял, что биология - это твоё? Поступал ты дуриком, можно сказать...

- Моё - это то, чем я занимаюсь. Я так устроен. Чем бы ни занимался, меня это увлекает.

- Главное - начать, да?

- Наверно. Главное - начать.

- Ну, а кто же были твои учителя?

- Главным учителем был Коштоянц. Уже ближе к старости я серьёзно занялся историей науки, мне это интересно. И понял, что Хачатур Сергеевич обогнал на несколько десятилетий мировую физиологию. Обогнал концептуально - в понимании того, как устроена и работает нервная система. Коштоянц умер в 1961 году, а некоторые вещи, которые он уже знал, начинают пониматься мировой наукой лишь сейчас. Долгое время нервная система воспринималась наукой как распределительное устройство - что-то вроде телефонной станции. Вот ударил по сенсору внешний стимул, и помчался к мозгу нервный импульс; прибежал, разбежался в нужные стороны, выбежал с другого конца, дал команду исполнительным органам. Стимул - ответ. А на самом деле ничего такого нет. Мозг - это сообщество независимых клеточных генераторов, которые обладают способностью приноравливаться к ситуации, взаимодействуя между собой посредством особых сигнальных молекул. Коштоянц пришёл к этим сигнальным молекулам намного раньше других.

Это была та фора, которую я получил от своего профессора. Мы, его ученики, оказались в очень выигрышном положении.

<...>

- Ну, давай произведём периодизацию твоей научной жизни.

- Громко сказано, но давай. Когда в 1956 году я окончил аспирантуру, Коштоянц попросил меня организовать на Белом море практикум по сравнительной физиологии для студентов. Я поехал туда и стал придумывать задачки. И вот, возясь с разными зверями, я наткнулся на моллюсков, у которых оказались чрезвычайно крупные нейроны, нервные клетки. Стало ясно, что этим клеткам можно задавать довольно интересные вопросы. Практику я там организовал, она и до сих пор существует, а моллюски эти, можно сказать, перевернули мою научную работу. Я понял, что от этих гигантских клеток следует взять всё, что они могут дать. Вскоре я ещё с двумя авантюристами уже целенаправленно поехал на Японское море, и там мы нашли моллюска с особенно крупными нервными клетками. [1] Самыми большими в природе! С нашей лёгкой руки на них тут же стали работать в США и Англии.

- Подарили, значит, учёному миру?

- Да, подарили. Тут существенно, что на эти прекрасные клетки обратили внимание люди, интересующиеся механизмами поведения. Начали получать очень интересные результаты. По сути дела, возникала новая наука, нейроэтология, и в конечном счёте я переметнулся из клеточной нейробиологии к ним, то есть к нейроэтологам. Мы занимаемся поведением, но, как говорится, в понятиях клетки, в понятиях сигнальной молекулы.

- Звучит не очень понятно.

- Хорошо, давай на примере. Скажем, так: ползёт троллейбус. Наконец попадает в пробку и окончательно встаёт. Потом водитель открывает двери. Картина знакомая? Перед нами ситуация поведенческого выбора.

Кто-то быстро пробирается к дверям и мчится к метро на своих двоих; кто-то поступает так же, но с большой латентностью (задержкой); кто-то устраивается поудобней в освободившемся кресле и достаёт из сумки роман; кто-то мечется по салону, задавая водителю бесполезные вопросы. Имеет место некоторый репертуар поведенческих стереотипов. Согласимся, что каждый индивидуальный выбор определяется балансом мотиваций. Скажем, если мне до зарезу нужно в туалет, то в кресле я устраиваться не буду.

В какой форме эти мотивации представлены в мозге? Каким способом они соревнуются между собой? Как мозг принимает решение?

- А может, это просто Бог руководит поведением каждого человека?

- Пускай Бог, если тебе так легче. Но и ему пришлось бы действовать через определённые мозговые механизмы. Что это за механизмы, можно ли их идентифицировать?

Можно, но трудно. Особенно, когда имеешь дело с пассажирами, которые куда-нибудь торопятся. Мы исследуем задачи такого рода в относительно простых условиях, когда можно применить экспериментальный анализ.

Скажем, так: ползёт улитка. Вдруг у неё перед носом падает нечто незнакомое - камушек. Все улитки, попавшие в такую ситуацию, для начала прячутся в раковину, но затем, подумав, ведут себя подобно пассажирам троллейбуса, то есть по-разному. Одна повернёт назад и уползёт подальше, другая подползёт к камушку поближе и исследует его усами и губами, третья обогнёт камень сбоку и продолжит движение в прежнем направлении, четвёртая останется сидеть в раковине. Почему из доступного репертуара каждая улитка выбирает что-то своё? Что влияет на принятие решения?

Варя Дьяконова, которая придумала в нашей лаборатории этот эксперимент, уже получила кое-какие ответы. Оказалось, что на решение, принимаемое улиткой в этой ситуации выбора, можно влиять, сдвигая в ту или иную сторону баланс сигнальных молекул в мозге... С помощью внутриклеточных микроэлектродов Варя выясняет, какая клетка как что делает, чтобы обеспечить принятие решения. Это и есть предмет нейроэтологии - поведение, описанное на уровне элементарных механизмов, клеточных и молекулярных.

<...>

- Ты много общаешься с западными учёными. Чувствуется какая-нибудь разница в методике исследований, в подходе к проблемам, в организации деятельности?

- Нет. Явной разницы нет. Это всё равно, что в сообществе трактористов, к примеру. Он что там тракторист, то и у нас тракторист. Разве что наш пьёт побольше. Вот на уровне научной бюрократии разница колоссальная. Наша Академия наук - такой бюрократический монстр, которому равных не найдёшь нигде.

Вот кричат: больше денег на науку! А я думаю: не дай-то бог, рано. Не созрели мы цивилизованно деньги тратить, только учимся. Спасибо фонду Сороса - преподал несколько начальных уроков. Мы впервые открыли для себя, как это, оказывается, здорово, когда те, кто работает, финансируются напрямую, в честном соревновании. Но в целом наука у нас по-прежнему номенклатурная.

Нельзя финансировать исследования через начальство - прожрут впустую... Что в академиях, что в ВПК - окопавшиеся генералы ждут своего часа, когда государство снова подбросит деньжат на науку и они, авторитеты, начнут рас-пре-де-лять. Уж они-то нараспределяют!

Жалко, если российскую науку ждёт такая судьба. Интеллектуальный потенциал у неё огромный - и вовсе он не сосредоточен в ВПК, как нас стараются уговорить. Держать паритет с Америкой в военной области - большого ума не надо, ведь на это уходила вся народная казна. Вот паритет в академических разделах науки - это в самом деле феноменально! Как, чем держались на достойном уровне те советские лаборатории, которые делали науку в каких-то полуподвалах, с полусамодельным оборудованием, без права распоряжаться нищенской своей копейкой? Только голым интеллектом и держались.

- И всё же, что тебе удалось в науке сделать?

- Трудный вопрос. Одно дело - что об этом думают люди, коллеги, другое - что думаю я сам.

- Есть разница?

- Вроде бы есть. То, что я сам считаю интересным, то не очень-то принимается в таком качестве.

- Вот у нас уже и интрига!

- Вернее, так: кое-что из сделанного мной признано в мире, но редко связывается с моим именем, хотя мне совсем не сложно было бы доказать, что я это сделал на десять лет раньше, чем другие.

- Не доказываешь?

- Нет, конечно. Зачем? Вот мне пишут и обращаются 'профессор'. А я - не профессор! Дирекция говорит: 'Надо собрать бумаги и подать'. А зачем? Вот если бы у меня были корочки профессора, а меня никто бы так не называл, вот тут, может, и надо было бы доказывать. А так - профессор и профессор, ну и ладно.

<...>

- Так о каком же открытии идёт речь, которое за тобой не числят?

- Я бы не назвал это открытием. Скорее - осмысление. Когда-то думали, что нервные клетки - одинаковые. Потом стало ясно, что они разные, основное различие заключается в природе вещества, которое синтезирует клетка, чтобы сообщать о себе другим клеткам. Это так называемые сигнальные молекулы, которые выпускаются клетками в межклеточную среду. Они у разных клеток разные. Возникла мысль, что эти различия развились в процессе эволюции нервной системы. Но тут есть одна странная вещь: наборы сигнальных молекул во всех нервных системах примерно одинаковы. Я этим много занимался и пришёл к выводу, что история была совсем иной. Сначала клетки были разными, изначально, они выделяли разные вещества ещё до того, как стали нейронами. А в процессе эволюции они просто объединились в единую систему. Поэтому есть так называемые гомологичные клетки - клетки общего происхождения - в разных нервных системах.

Я нашёл, что иногда можно устанавливать гомологичность даже отдельных нервных клеток. Животные - разные, у них совершенно разные нервные узлы, другая анатомия нервной системы, другой образ жизни, а отдельные нервные клетки - родственны, гомологичны. В 1970 году я опубликовал работы, описывающие такие отдалённые гомологии. И лишь в 1976 году появились работы в Штатах и в Англии на ту же самую тему и даже точно с такими же картинками, как были в оттисках статей, которые я в эти лаборатории отсылал. Я никогда скандала не учинял, главное, что идея утвердилась в науке.

Сейчас дело продвинулось, уже говорят о гомологичных нервных сетях, которые составляются из гомологичных клеток. Поведение животных, определяемое такими сетями, может быть разным, но развились они из общего предкового поведения, о чём свидетельствуют гомологичные нервные клетки.

Есть и ещё одна вещь, которая пока мало кем принята, хотя я считаю её гораздо более важной. Я называю это 'гетероном'. Суть вот в чём. Взаимодействия между нервными клетками всегда носят упорядоченный характер. Иначе не было бы никакой нервной деятельности. Чем диктуется эта упорядоченность? Считается, что анатомическими связями между клетками, что каждая из них связана с другими определённым образом. Я полагаю, что это не так. Упорядоченность, по моему мнению, вносится в систему нейронов тем, что разные клетки выпускают разные сигнальные молекулы. Сигнальная же молекула сама найдёт себе мишень. Потому что клетки, принимающие сигналы, обладают разными приёмниками этих сигнальных молекул. Гетерон - это некая теоретическая идеализация: локальная система, построенная из разнообразных нейронов.

- Это, насколько я понимаю, фундаментальная идея?

- Пожалуй, да. Всего лишь два дня тому назад я получил по электронной почте письмо от своего бывшего аспиранта из ведущего американского медицинского центра. Он пишет, что тамошние нейрофизиологи могут объяснить свои последние результаты только с этих позиций. 'Ваш гетерон - действует!'

Это уже не впервые, были и другие работы. Но концепция гетерона требует изменения в мозгах самих физиологов. Мы все воспитаны на том, что упорядоченность связей между нервными клетками - чисто анатомическая. В микроскоп посмотришь, кажется, что так оно и есть. На самом деле мы видим в микроскоп только то, что ожидаем увидеть...

________________________

[1] См. очерк 'КРАСНАЯ ТРЕПАНГА'