ПРИ ВЕЧЕРНЕМ И УТРЕННЕМ СВЕТЕ
Москва
'Советский писатель'
1989
СОДЕРЖАНИЕ
1. Первые уроки
Путинки
Двор
Менуэт
Театр
Тиф
'За отвагу'
Сказка
Первые уроки
Мы ушли от Никитских ворот
Мгновенье
Песенка про художественную стрижку
Вспомните, ребята
Спасибо отцу
Сорок два
Ночные чтения
К поэту С. питаю интерес
2. Альма-матер
Тает!
'Мне бы плыть на медленной байдарке...'
'В Звенигород, прихваченный морозом...'
На лыжах
Ручей
Птичий рынок
Каждому положен свой Державин
Воспоминание о сорок девятом
Канны
Про секреты
'Пристань - это не пристанище...'
Пароход
Удивительно быть мне отцом
Рыжий остров
'Мы живы покуда живём...'
Заяц белый
Баллада о парижских похождениях московского барда и менестреля Александра Дулова,
кандидата химических наук
Альма-матер
На свадьбе, на свадьбе
'Из деревьев нравится орешня...'
'Не мне нанизывать на нить...'
Летняя элегия
'Бремя денег меня не томило...'
Кончена дружба
'Кислых щей профессор...'
Сон в Учёном совете
Старинный студенческий романс
Проблема молока
3. Давайте умирать по одному
Ужин
Ночь
Дождик
Давайте умирать по одному
Деревенское утро
Туточка
Когда человек больной
Слишком хороший октябрь
Стихи о домашнем музицировании
Гамлет
Небо и земля
Пленник
Воспоминание о листопаде
В больнице
Не карамель
Мать, а ведь самая малина
Исполняется с гитарой
'Какие чудесные дети...'
Анна
Щенок
Зимнее утро
О сладкий миг
В посудине одной
Возлюби детей и щенков
Две женщины
Детский сад
'Мы поводили в ясли наших чад...'
'Берег лысый и скалистый...'
4. Если с пирса смотреть вечерами
Север
Кукушка
Персей
Царь
'Вот и стал мой край всемирной Меккою...'
На берегу
Синее море
Этот маленький остров
Прекрасная волна
Вечерами
Норки
Что нам подарит шторм?
Морская трава
Палуба
Дорога
5. Ведь я родился там
Четыре русских песни
1. Ржавая подкова
2. Тайнинка
3. Уля
4. Испекла бы ты, мать, пирожка
Горы
Хорошее дело
Каргополочка
Спи, Кишинёв
Прощание с Молдавией
Гости
'Что-то вновь тоска меня взяла...'
Тишина
'Запах дома, запах дыма...'
Соль
Стихи о ташкентском землетрясении
Родословное древо
Переулок
Подражание Есенину
Из ташкентских гекзаметров
1. Праздный держа черепок
2. Фонарщик
Поедем в Бухару
Брич-Мулла
6. Балатонская тетрадь
Черёмухи
Мадьярское застолье
Чёрный дрозд
Колокола
'Тихань. Листья облетели...'
Такой лайф
'Пела песню женщина из Пешта...'
Деревня спит
Подражание
Золото
'Оттого ли, что нынче фазаны...'
Над зарослями тростника
Скоро, скоро
Икар
Голос птицы
'Снова жирные цыгане...'
Болотные страдания
Лаванда
У венгерского поэта
7. Братство обливающихся слезами
Сон
В. А. Жуковский
Возле тихой воды
Строка
Стихотворец
Трифоновичев ковчег
Помню, в доме на Неглинной
Когда строку диктует чувство
'Упаси, Господь, от плахи...'
Товарищам моим в литературе
'Сообщили, что умер поэт...'
'Известно ль вам, что значит - жечь...'
День поэта
'Когда по безналичному расчёту...'
27 профессоров
К вопросу о коммуникативной функции слова
Из японской поэзии
'Вот поэты той войны...'
Фиеста
Старая поэтесса
'Бумажный лист - крахмальная простынка...'
Вариант Левитанского
Коля
Когда его бранят
Где оно?
Ах, где же вы были раньше?
Проклинание Кушнера
А и Б
Диалог о рифме, или Экспериментум круцис
И тёмный кипарис
Мне важно ничего не растерять
Братство обливающихся слезами
Диалог
8. Куда денусь?
Утро
Остерегись говорить о любви
'Ай, какое было чувство...'
Куда денусь?
Небо
Две вариации на тему 'Осень в Сигулде'
'Верил я в свою фортуну...'
Аиои
'Избегаю новых дел...'
'Ударю в чурку звонкую...'
Осенины
Из отеческих наказов
'В Брянской области пески...'
Люби меня
Где ветры
Самолётик
Письмо
5249
'Уймём избыток боли...'
Репине
'Не то, что мнится мне...'
Конец сезона
Голос сына
9. У подножия Чёрной Горы
Предмет поэзии
Старый город
В Доброте
'В Древней Греции рождённых...'
Привезли туристов
Чёрными горами
Куплю тебе платье
Отель 'Фьорд'
Катюша
Перед тем как уехать
Я смотрел на горы
Никола делится опытом
Из дневника
Мальчик в красной рубашонке
Осенние цветы
10. Существовать иль не существовать
Из древних эпитафий
'Всё-таки родина знает свои имена...'
Попытка перевода
Паспортный контроль
'Казалось бы, вовсе несложно...'
Кто сожрал?
Ласточка
Прощание с Парижем
Гурченко в Чикаго
'Дитя моё, голубушка моя...'
Почтальонка
Совиное гнездо
Декарт
Сыну
11. Пироскаф
Пироскаф
Камень
Выпь
Кереть
Хлеб чёрный, море белое
Субботняя ворчалка
Октябрь
Будетлянское
Полярное сияние
Летела гагара
Чупа
12. Я норовил прожить без лжи
Минское шоссе
Должность
Шестидесятники
Театральные истории
1. Лаура
2. Стальной гигант
Чарда
В общем и в частности
Океан
Дорога на Джизак
Холмы
Кабы дома
Подражание Петёфи
Огороды
Окно
Окликни улицы Москвы
Чарда
Глухая крапива
'Прости, что я море люблю в окуляр микроскопа...'
Отчего болит душа
Коневичи
Помню Страстной монастырь,
Кинотеатр 'Палас',
Пушкин в ту пору стоял
Вовсе не там, где сейчас.
Помню, стоит неживой
И не поднимет руки,
Глядя поверх мостовой
На Путинки, Путинки.
На Путинках, Путинках
В мареве утренних лет,
Как на лепных потолках,
Тени струились и свет.
Помню огромность окна,
Света и теней струю.
Восемь семей, как одна,
В том коммунальном раю.
Помню ту кухню в чаду,
Тех керосинок слюду,
Много в квартире жильцов,
Восемь одних лишь отцов,
Мало в квартире добра,
А на асфальте двора —
Мы, коммунальный приплод,
Родины нашей оплот.
В кинотеатр 'Палас',
Помню, водили и нас,
Помню, ходили с отцом,
Пушкин был тёмен лицом.
Будто сто лет — не сто лет,
Поднял Дантес пистолет,
И усмехнулись усы,
И пошатнулись отцы.
Всё что творилось во тьме,
Знали наутро дворы,
И оседали в уме
Правила взрослой игры.
Правила те — пустяки!
Вот и возникли стихи
Правилам тем вопреки
Про Путинки, Путинки...
1972
А ташкентский перрон принимал, принимал, принимал эшелоны,
Погорельцы и беженцы падали в пыль от жары,
Растекались по улицам жалкие эти колонны,
Горемычная тьма набивалась в дома, наводняла дворы.
И на нашем дворе получился старушек излишек,
Получился избыток старух, избежавших огня,
И старухи старались укрыться под крыши домишек,
Ибо знали такое, что вряд ли дошло б до меня.
А серёдкой двора овладели, как водится, дети,
Заведя, как положено, тесный и замкнутый круг.
При стечении лиц, при вечернем и утреннем свете
Мы, мальчишки, глядели на новых печальных подруг.
И фактически, и фонетически, и хромосомно
Были разными мы. Но вращательный некий момент
Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма,
Просыхая под солнцем, всё больше являли цемент.
Я умел по-узбекски. Я купался в украинской мове.
И на идиш куплетик застрял, как осколок, во мне,
Пантюркизмы, и панславянизмы, и все горлопанства, панове,
Не для нас, затвердевших до срока на дворе, на великой войне.
Застарелую честь да хранит круговая порука!
Не тяните меня, доброхоты мои, алкаши, —
Я по-прежнему там, где, кружась и держась друг за друга,
Люди нашего круга тихонько поют от души.
1974
Ах, менуэт,
менуэт,
менуэт,
К небу взлетающий, будто качели!
Ах, эта партия виолончели!
Годы минуют, а музыка — нет.
Мамка доходит в тифозном бреду,
Папка в болоте сидит с миномётом,
Я, менуэт раздраконив по нотам,
С виолончелью из школы иду.
Гордо гремят со столба имена,
Золотом полнится ратная чаша,
Встану как вкопанный:
бабушка наша!
Бабушка наша — при чём тут она?
Чем же ты, бабушка, как Ферапонт,
Обогатила наш Фонд обороны?
Что за червонцы, дублоны и кроны
Ты отдала, чтобы выстоял фронт?
Бабушка скалкою давит шалу,
Дует в шалу,
шелуху выдувая,
Тут её линия передовая —
Внуков кормить в горемычном тылу.
Бабушка, пальцы в шале не таи,
Имя твоё прогремело по свету!
Нет перстенька обручального, нету, —
Знаю я, бабушка, тайны твои!..
...Что за война с тыловой стороны,
С той стороны,
где не рыщет каратель?
Всё же — скажу про народный характер
И про народный характер войны.
В том и характер,
что дули в шалу
Или под пулями падали в поле,
Только бы в школе порхали триоли,
Как на беспечном придворном балу!
Ах, этот бал,
эта быль,
эта боль,
Эти занятья по классу оркестра,
Нежные скрипки, прозрачный маэстро,
Музыка цепкая, как канифоль.
Ах, этот Моцарт,
летящий вдали,
Эта тоска по его менуэту!
Бабушки нету, и золота нету,
Нового золота не завели.
1974
Теперь уж поздно влюбляться заново
В нелепость жеста и пыль кулис.
Моей Актрисой была Бабанова —
Теперь уж поздно менять актрис.
Влюблённый отрок, в года невинности
Я рос за сценой. Теперь я стар.
Теперь я знаю, что значит вынести
Свой крест, и возраст, и долг, и дар.
Я видел львицу, металл кусавшую,
Ей править миром хватало сил!
Она царила! — и часто с Сашею 1)
Была свирепа; он всё сносил.
Как прост и важен был жест Лукьянова!
Когда Ромео спускался в склеп,
Его котурны бесили Главного, —
А я не видел, что он нелеп.
Люблю котурны! Хитон обтреплется,
А мы котурны возьмём в слова.
Театр — нелепость. И стих — нелепица.
И жизнь нелепа! И тем — права.
1981
______________
1) Александр Павлович Лукьянов был многолетним партнёром М. И. Бабановой на сцене Театра Революции.
Как в тылу глубоком, в тыловой глуши
У пустынь под боком, в городе Карши
Умирала мама от тифозной вши.
Бредила-горела, и в бреду таком
Распевала-пела тонким голоском,
Истлевала-тлела, плакала тайком.
А в тылу глубоком, а в тылу
В сыпняке лежали на полу,
А в тылу в ту пору голодали.
Ни родных, ни близких — ни души,
Но в Каршах, но в городе Карши
Моей маме умереть не дали.
Кто они, и где теперь они,
Люди, обеспечившие тихо,
Что живёт положенные дни
Мама, умиравшая от тифа?
Железнодорожные огни,
Железнодорожная больница...
Надо бы хоть нынче поклониться.
Как ушли ступени из-под ватных ног,
Заплясали тени, зазвенел звонок,
Голова обрита: — Это я, сынок...
1973
Почернела отцова медаль,
Превратившись в предмет старины,
С той поры, как навек отрыдал
Дикий ветер великой войны.
Оттого, что не дышит ребро
Возле тыльной его стороны,
Почернело навек серебро,
Превратилось в предмет старины.
Нынче некому бляху носить,
В коробчонке чернеет она.
Нынче некого даже спросить:
За какую отвагу дана?
У какого такого села,
Положившись на память мою,
Полегла, полегла, полегла
Миномётная рота в бою?
Погубил! Про запас не спросил —
Молодая была голова.
Никаким напряжением сил
Не воротишь отцовы слова.
Почернел героический миф,
Погрузился в последнюю тьму,
Где, последний окоп раздавив,
Чёрный танк растворился в дыму.
1979
Уж как сладкое варенье
Старуха варила,
Того-этого кормила,
Любого кормила.
Тому кружку, тому плошку,
И вдвое, и втрое.
Комиссары и евреи,
Выходи из строя.
Тому кружку, тому плошку,
Тому поварёшку.
Комиссары и евреи,
Скидай одёжку.
А кого старуха любит,
Тому ложку пенки.
Комиссары и евреи,
Становись у стенки.
А в раю, раю небесном,
Где в птахах ветки,
У калитки ждут не предки,
Ждут малы детки.
Малы взлётки чёрным пеплом
Взлетели в трубы,
Малы детки белой пеной
Обмоют губы.
Уж как было угощенье
У лютой стряпухи,
Как слетались на варенье
Зелёные мухи.
На очах-то мухам сладко,
На сладком сытно.
Всё б сожрали без остатка —
Конца не видно.
1977
Всё васильки, васильки...
А. Апухтин
Мой дед Володя Павлов
Великий был актёр.
Неправда, что Качалов
Володе нос утёр.
Хоть Качалова из МХАТа
На руках народ носил,
Зато дед поверх халата
Нарукавники носил.
Любому ль по плечу
Одёжка счетовода?
А в ней-то вся свобода —
Читаю, что хочу!
Мне было десять лет,
И выше всех наград
Мне было, чтобы дед
Промолвил:
'Я вам рад.
Откиньте всякий страх
И можете держать себя свободно, —
Я разрешаю вам.
Вы знаете, на днях
Я королём был избран всенародно'.
И мрак военной сводки
Куда-то отступал,
Когда под рюмку водки
Мне дед стихи читал.
И балахон Володин
Меня не угнетал:
Был дед душой свободен,
Осанкой — благороден,
А голос густ и плотен —
То бархат, то металл.
И я себя держал
Свободно
и — дрожал,
Гусиной кожей впитывая строки.
И помню до сих пор
Тот васильковый взор
И те
свободы
первые уроки.
1980
Во дворе 110-й московской школы стоит памятник ребятам, не вернувшимся с войны. Говорят, он поставлен на деньги, собранные жителями окрестных домов.
Напротив той церкви,
Где Пушкин венчался,
Мы снова застыли в строю.
Едим, как в то утро,
Глазами начальство,
Не смотрим на школу свою.
Отсюда, из сада,
Мы с песней, как надо,
Всем классом пошли под венец.
С невестой костлявой
На глине кровавой
Венчал нас навечно свинец.
А то, что у нас
Не по росту шинели,
Так это по нашей вине:
Мы попросту роста
Набрать не сумели,
Добрать не успели к войне.
Пускай неказисты,
Зато не статисты —
Мы танкам не дали пройти.
Мы сделали дело,
Мы — тело на тело —
Ложились у них на пути.
Хоть мы из металла,
Но нам не пристало
Торчать у Москвы на виду:
Мы не были трусы,
Но были безусы,
И место нам в школьном саду.
К нам Пушкин приходит
Молчать до рассвета,
Во фраке стоит в темноте,
А рядом во мраке,
А возле поэта —
Наташенька в белой фате.
1972
В телефильме 'Семнадцать мгновений весны'
Промелькнуло мгновенье далёкой войны,
Припылённое давностью дня,
И я понял, что я этот день узнаю
И что именно я на экране стою,
И прожгло этой мыслью меня.
Хроникальные кадры, а фильм игровой,
Настоящие бомбы, и грохот, и вой,
Но, как некогда, снова, опять
Отодвинулась кровь, и умолкла война,
И упала на нас, на меня тишина,
Будто бомба, рванувшая вспять.
Там был я, и мой двор, и другие дворы,
Меньше года осталось до мирной поры,
А детали я мог позабыть.
Не в начале войны и не в самом конце —
Сколько нас на Садовом стояло кольце?
Миллион человек, может быть.
Сколько их мимо нас под конвоем прошло?
Я за давностью лет позабыл их число,
Да казалось — и нет им числа.
И не щурясь, не жмурясь, не хмуря бровей,
Мы смотрели на воинство падших кровей
Без особого вроде бы зла.
Мы стояли, никто головой не вертел,
И никто говорить ничего не хотел,
Мы смотрели — и только всего.
И у старых старух, у последней черты,
У предела безмолвья не дёргались рты,
И не крикнул никто ничего.
И старательно шли они — эта орда,
И как будто спешили куда-то туда,
Где хоть вдовы забьются в тоске!
Но застыла Москва молчаливой вдовой,
И застыли дома, как усталый конвой,
И мгновенье застыло в Москве.
Долго длилось мгновенье, и мы, пацаны,
В океане людском в океан тишины
Перелили до капли свою.
Будешь фильм пересматривать — лучше смотри:
Это мы, это Малая Дмитровка, 3,
Это я там в народе стою.
1975
Когда пошёл я в первый класс,
В тот самый год, в ту пору
Костюмчик был в семье у нас,
И был отцу он впору.
Отец к нему, отец к нему
Проникнут был заботой,
С потёртых сгибов бахрому
Он стриг перед работой.
Я кончил школу, выбрил пух
И преуспел в науке,
А мой отец, как вечный дух,
Носил всё те же брюки.
Он по ночам писал, писал
Учёными словами,
А по утрам мундир спасал —
Мудрил над рукавами.
Ещё не знали мы тогда,
Что можно жить иначе,
Что это — бедные года,
А будут побогаче.
Как жили все, так жили мы,
И всем штанов хватило,
И эта стрижка бахромы
Отца не тяготила.
Стригаль стрижёт своих овец,
Рантье стрижёт купоны,
А что стрижёт он, мой отец? —
Сюртук и панталоны.
Костюмом надо дорожить:
Отгладь его, отчисти,
И будет он тебе служить,
А ты служи отчизне.
1973
Вспомните, ребята, поколение людей
В кепках довоенного покроя.
Нас они любили,
За руку водили,
С ними мы скандалили порою.
И когда над ними грянул смертный гром,
Нам судьба иное начертала —
Нам, непризывному,
Нам, неприписному
Воинству окрестного квартала.
Сирые метели след позамели,
Все календари пооблетели,
Годы нашей жизни как составы пролетели —
Как же мы давно осиротели!
Вспомните, ребята,
Вспомните, ребята, —
Разве это выразить словами,
Как они стояли
У военкомата
С бритыми навечно головами.
Вспомним их сегодня всех до одного,
Вымостивших страшную дорогу.
Скоро, кроме нас, уже не будет никого,
Кто вместе с ними слышал первую тревогу.
И когда над ними грянул смертный гром
Трубами районного оркестра,
Мы глотали звуки
Ярости и муки,
Чтоб хотя бы музыка воскресла.
Вспомните, ребята,
Вспомните, ребята, —
Это только мы видали с вами,
Как они шагали
От военкомата
С бритыми навечно головами.
1977
Спасибо отцу, не погиб
На гибельной, страшной войне.
А мог бы погибнуть вполне.
Спасибо отцу, не пропал,
Лопаткой себя окопал,
Мозгами, где надо, раскинул,
Ногтями, что надо, наскрёб —
И выжил. Не сгибнул, не сгинул.
И каску надвинул на лоб.
И чести своей не прéдал,
И славы солдатской отвéдал,
И мне безотцовщины нé дал,
Хлебнуть этой доли — не дáл.
А что не досталось ему
Прямого
в окопчик
снаряда,
За это спасиба не надо,
За это спасибо — кому?
1979
Я лермонтовский возраст одолел,
И пушкинского возраста предел
Оставил позади, и вот владею
Тем возрастом, в котором мой отец,
Расчёта миномётного боец,
Угрюмо бил по зверю и злодею.
Отец мой в сорок лет владел брюшком
И со стенокардией был знаком,
Но в сорок два он стал как бог здоровый:
Ему назначил сорок первый год
Заместо валидола — миномёт
Восьмидесятидвухмиллиметровый.
Чтоб утвердить бессмертие строкой,
Всего и нужно — воля да покой,
Но мой отец был занят миномётом;
И в праведном бою за волю ту
Он утверждал опорную плиту,
И глаз его на это был намётан.
И с грудою металла на спине
Шагал он по великой той войне,
Похрапывал, укутавшись в сугробы.
И с горсткою металла на груди
Вернулся он, и тут же пруд пруди
К нему вернулось всяческой хворобы.
Отец кряхтел, но оказался слаб
Пред полчищем своих сердечных жаб
И потому уснул и не проснулся.
Он юным был — надежды подавал,
Он лысым стал — предмет преподавал,
Но в сорок два — бессмертия коснулся.
1972
Стенограмма трибунала,
Лихолетию — предел.
В стенограмме грому мало,
Зато дым глаза проел.
Вдоволь дыма, вдоволь чада,
Что там чудится сквозь чад?
Это — дети, это — чада
Стонут и кровоточат.
Отчего сегодня вдруг
Всё в глазах одна картина —
В сером кителе детина
Рвёт дитё из женских рук?
Фотография на вклейке —
За оградою, как в клетке,
Люди-нелюди сидят,
Все гляделками глядят.
Геринг с кожею отвислой,
Кальтенбруннер с рожей кислой,
Риббентроп как жердь прямой —
Что с них спросишь, боже мой?
Что им дети? Что им мать
Обезумевшая? Что им
Наши сёла с бабьим воем?
Им бы губы поджимать.
Тёмен, тёмен их закон,
Как очки на ихнем Гессе,
Ну загнали их в загон, —
Что им грады? Что им веси?
Это сколько ж надо спеси,
Чтоб детей швырять в огонь?
Том закрою, тихо встану,
Напою водицей Анну,
Одеяльце подоткну.
Про войну читать не стану,
Подышать пойду к окну.
Анна
в память бабки Анны
Анною
наречена.
На земле от бабки Анны
Только карточка одна.
Бабка в час великой муки —
Хлебца в сумку, деток в руки,
А себя не сберегла:
Умирала за Уралом,
Было бабке двадцать с малым,
Чернобровая была.
Не дождались Анну деды:
Оба деда до Победы
Дотрубили в битве той;
Только жить им трудно было,
Знать, война нутро отбила —
Под одной лежат плитой.
Есть у Анны мать с отцом —
Разве мало? Кашу сварим,
Отогреем, отоварим,
Не ударим в грязь лицом.
Ночь пройдёт. В начале дня
В ясли сдам свою отраду,
Анна вскрикнет, как от яду,
Анна вцепится в меня.
Не реви, скажу, Анюта,
Твоё горе не беда,
Твоя горькая минута
Не оставит и следа.
Сделай милость, не реви,
Сердца бедного не рви.
1973
К поэту С. питаю интерес,
Особый род влюблённости питаю,
Я сознаю, каков реальный вес
У книжицы, которую листаю:
Она тонка, но тяжела, как тол,
Я семь томов отдам за эти строки,
Я знаю, у кого мне брать уроки,
Кого мне брать на свой рабочий стол.
Строка строку выносит из огня,
Как раненого раненый выносит, —
Не каждый эту музыку выносит,
Но как она врывается в меня!
Как я внимаю лире роковой
Поэта С. — его железной лире!
Быть может, я в своём интимном мире,
Как он, политработник фронтовой?
Друзей его люблю издалека —
Ровесников великого похода,
Надёжный круг, в который нету входа
Моим друзьям: ведь мы не их полка.
Стареть им просто, совесть их чиста,
А мы не выдаём, что староваты,
Ведь мы студенты, а они — солдаты,
И этим обозначены места.
Пока в пекарне в пряничном цеху
С изюмом литпродукция печётся,
Поэт грызёт горбушку и печётся
О почести, положенной стиху:
О павших, о пропавших и о них —
О тех, кто отстоял свободный стих,
В котором тоже родины свобода, —
Чтоб всяк того достойный был прочтён,
И честь по чести славою почтён,
И отпечатан в памяти народа.
Издалека люблю поэта С.!
Бывает, в клубе он стоит, как витязь.
Ах, этот клуб! — поэтов политес
И поэтесс святая деловитость.
Зато в награду рею гордым духом,
Обрадованно рдею правым ухом,
Когда Борис Абрамыч С., поэт,
Меня порой у вешалки приметит
И на порыв души моей ответит —
Подарит мне улыбку и привет.
1972
Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Ещё февраль на улице,
А на улице — апрель!
И крыши все затаяли,
И солнышко печёт.
Эх, взять бы мне за талию
Подснежников пучок!
Взять бы в руку вербочку,
Чтоб запахом текла,
Мимозную бы веточку —
Весточку тепла!
Весточки вы ранние,
Вéтры издалека —
Весенние, бескрайние,
Искрящиеся слегка...
Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Ещё февраль на улице,
А на улице — апрель!
Не дома, не под крышею,
На самом ветерке
Стоит девчонка рыжая
В зелёном свитерке.
Стоит с довольной миною,
Милою весьма.
А может, вправду минула,
Сгинула зима?
Может, вправду сгинула?
Солнышко печёт!
Той, что шубку скинула,
Слава и почёт!
Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Ещё февраль на улице,
А на улице — апрель!
Сколько солнца шалого
На улице хмельной!
Улица, как палуба,
Ходит подо мной.
Я рот закрыл с опаскою,
Держу едва-едва
Вот эти шалопайские,
Шампанские слова.
Весточки вы ранние,
Ветры издалека —
Весенние, бескрайние,
Искрящиеся слегка...
1957
Мне бы плыть на медленной байдарке
По рассветной розовой воде,
Чтобы всюду были мне подарки,
Чтобы ждали праздники везде.
Чтобы птицы ранние свистали —
Это ведь не я их разбудил.
Чтобы ветки мокрые свисали,
Чтобы я лицом их разводил.
Позабудут выдры свои норы,
Вылезут ко мне средь бела дня.
Сто кувшинок хлынут в мои ноздри,
Сто пушинок сядут на меня.
Сто мальков мне пальцы защекочут,
Лишь возьму и руку окуну.
Я слова упрячу за щекою,
Никого неловко не спугну.
А когда вблизи ударит рыбина,
Ринусь я глазами ей вослед —
И не надо мне фунтовой прибыли,
У меня и удочек-то нет.
Ни двустволки, ни учёной суки,
Ни капкана нет, ни западни.
Снасти — для слепых и для безухих,
Ну а мне — на что же мне они?
1957
В Звенигород, прихваченный морозом,
Слетаются овсянки и щеглы.
В Звенигороде ласковым навозом
Заснеженные улицы щедры.
В Звенигороде возле гастронома,
Где тёплый конь приладился к овсу,
Вертлява, любопытна, востроноса,
Синица растрезвонилась вовсю.
Ещё бы не свистеть! С людьми-то лестно.
Дымится город, трубами маня.
Звенигород синиц берёт у леса,
А лесу отдаёт взамен меня...
1958
Январский снег, звенящий тонко,
Лыжня лесная для забав.
И эта девочка-эстонка
С январским ветром на зубах!..
Мы не бежали — мы летели,
Неслись на крыльях озорных,
И друг на друга не глядели,
И обгоняли остальных,
И лыжи верные не липли —
Скользили, слушались легко.
Потом прошли деревню Липки,
Там пили чудо-молоко.
И были сказки за кустами,
Глаза в серебряной пыли...
Опять неслись. Потом устали.
Искали путь,
Потом нашли.
Мы не заботились в столовке,
Что для кого-то смех нелеп,
Щепотью брали из солонки
И густо сыпали на хлеб,
Галдели, требуя добавки,
Орали бравое 'ура',
Робели старенькие бабки,
И улыбались повара.
Потом был вечер,
Он, как олух,
В истоме лез через кусты,
И снег жевал, и между ёлок
Искал эстонские цветы.
И пахло хвоей и щепою,
И мглу на небо налило,
И вечер звёзды брал щепотью
И густо сыпал на село.
1958
Я видел ручьи —
Тарахтит ручей,
Гремит ключами, как казначей,
Несётся, подпрыгивая и лязгая, —
Не ручей, а сплошная кавказская пляска.
Мой — не такой.
Он не мечет пеной.
Он течёт спокойно,
Я бы даже сказал — степенно.
Он в степенстве подобен папскому нунцию,
Его не заставишь бежать скорей.
Но он выполняет важную функцию —
Лес поит и лесных зверей.
Наверно, только звериные выродки
Не знают дороги к этой вырубке.
Место это вроде клуба лесного,
Так сказать,
Лесного коллектива основа.
Тут и звери-мамы
С детьми малолетними,
И старушки в панамах
С неизменными сплетнями,
Тут ребята из разных классов (и видов)
Хохочут в сторонке, остроту выдав,
Но чтоб не развиться
Взаимной ярости,
Каждый вид резвится
В соответственном ярусе.
На ёлке белки
Играют в считалки,
Журчалки в горелки
Играют в таволге.
А по дну речонки,
Оживлённо судача,
Гуляют ручейники
Без отрыва от дачи.
В заводи тёмной снуют тритоны,
И забот у каждого — по три тонны.
Скажем прямо: икринку выметать —
Это не то что лосёнку вымя дать.
(Я лосиху обидеть отнюдь не жажду,
Но учтите тяжесть тритоньего труда:
Надо склеить конвертом
Травинку каждую
И икринку каждую
Запечатать туда!)
Так проходят здесь дни — в делах и визитах,
И никто часов не считает толком,
И не нужно никаких дополнительных реквизитов
К этим ромашкам
И к этим ёлкам.
Ах, черт!
Я тоже люблю вот это —
Прогретое солнцем лесное лето.
Чтоб лечь на припёке
В высокой травище,
А сбоку
Какая-то птаха свищет,
И кроны осин
Дрожат, как подранки,
И скромная синь
На небесном подрамнике,
И бронзой окрашен
Сосновый багет,
И мураш бесстрашно
Ползёт по ноге.
А между тем и темнеть пора,
И темпорариям 1) спать пора —
Уже дрозд поёт и соловей поёт,
А ведь Рана очень рано встаёт!
Сном любой заражён,
Но чтоб не было хворости,
Мы костёр разожжём
На отборнейшем хворосте,
А потом на перине
Из еловых лап
Зададим звериный
Непробудный храп.
Так приятно проснуться
В сверканье и гаме,
И по этому нунцию
Шлёпать ногами,
И знакомиться с теми,
С кем ещё не знаком,
И себя
Безусловно
Не считать чужаком!
1955
______________
1) Рáна темпорáриа (Rana temporaria) — травяная лягушка.
Люблю я Птичий рынок,
Там царство птиц и рыбок.
Бросьте вы догадки,
Едемте со мной!
В девять у Таганки
Каждый выходной.
Люблю я Птичий рынок,
Но не всё подряд,
В рыбках я не прыток,
Люблю я птичный ряд.
Я хожу здесь праздно,
На душе прекрасно,
До чего здесь разно!
Даже смотрят разно!
Ласково — любители
Мелодичной твари,
А её губители —
В думах о товаре.
Дядя Миша, стрелочник,
Козырёк заломан,
Предлагает пеночек,
Да не нам, зелёным,
Не глядит на деньги,
Бровь тяжела:
'Лучше-ка, студентики,
Берите вы щегла'.
А вот мыслитель с тростью,
Он тут не ради выгод,
Он говорит со страстью,
Он излагает вывод:
'Не принимайте душа,
Не делайте зарядку,
Лучше просто слушайте
По утрам зарянку!'
По соседству в ящике
Кучею скворцы.
Аж хрустят как хрящики
Стихшие певцы.
Я гляжу на ворога,
Он стоит, мордаст.
Он не то что скворушку —
Он отца продаст!
Люблю я Птичий рынок —
Толкающий, толкующий,
Законный поединок
Пичуги и акулищи.
Разно здесь толкуют,
Всяко здесь торгуют.
Западки да сети,
Старички да дети...
1958
Каждому положен свой Державин —
Тот, что нас обнимет, в гроб сходя.
А уж как творим, на что дерзаем,
Это будет видно погодя.
Каждому положен свой орёл —
Тот, что осенит крылом могучим,
Дабы ты могущество обрёл
И парить над бездной был обучен.
Мой орёл был рыж и синеглаз,
Дело было зимнею порою,
Подошёл старик Державин к строю,
Улыбнулся каждому из нас.
Каждому из нас, кто пел в строю,
Он улыбку подарил свою,
Каждого пощекотал усами —
Остальное добывайте сами.
Добываю.
А земля взяла
Моего весёлого орла,
И давным-давно 'Литературка'
Обронила должную слезу.
Я-то лично ни в одном глазу.
А никак не забываю турка.
Каждому положен свой Хикмет —
Рыжая рискованная птица.
А уж не положен, значит — нет,
Нечего тогда и шебутиться.
Нам-то хорошо, у нас кредит:
Всю агитбригаду в миг удачи
Целовал Назым на зимней даче!
Это нам отнюдь не повредит.
1973
Бурьян, канавы, мокреть.
У колышка — коза.
На нас, лохматых, смотрят
Круглые глаза.
Блей, коза, и мекай,
Кумекай, что и как!
На колышке фанерка,
Написано: 'ФИЗФАК'.
Не рвать козе листочка,
Травы не пригубить.
Написано — и точка,
Так тому и быть!
На страх козе-дурёхе,
Слякоти на страх
Прокладываем дороги
На Ленинских горах.
Ой, утро, утро, утро —
Копай, и все дела!
Ох, вечер, вечер, вечер —
Лопата тяжела.
Не поднять, не вывернуть.
Не прижать ногой.
Не вытащить, не выковырнуть
Глинищи тугой.
Что, коза, поникла?
Блей, дуреха, блей!
У нас, коза, каникулы —
Мекай веселей!
Своею козьей меркой
Нас, коза, не мерь,
Мекай, да кумекай,
Да фанерке верь!
Ещё мы покопаем,
Процентами блеснем.
Ещё мы покатаемся
На лифте скоростном!
И песням непропетым
Над парками звенеть,
И ленинским проспектам
Цвести и зеленеть.
И сами мы не знаем,
Что будет в том краю...
...Чуть-чуть позабываем
Молодость свою.
Многое померкло,
Но чётко помним факт:
Щербатая фанерка,
И на ней: 'ФИЗФАК'.
1957
Хорошо, когда день растает на нет,
И август идёт на нет,
И эта синяя тишина
Полна осенних примет,
И она
Не темным-темна,
А будто мягкий свет из окна —
В общежитии
Из окна.
Высокó-высокó на башне часы,
И облако при часах.
Ветерок с реки подкрутил усы,
Цветники-усы причесал.
Цветники, цветники, цветники без конца —
От Москвы-реки до дворца,
И над ними носится без конца
Разноцветных цветов пыльца.
Канны, канны,
Как истуканы, —
Рыжие парики.
Над цветниками,
Как неприкаянный, —
Ветер с Москвы-реки.
Хорошо, когда по стене подряд,
Словно канны, окна горят.
А ведь летом была темным-темна
Общежитская наша стена.
До чего же пусто! — я вам скажу —
Ни товарища, ни окна,
Только дежурная по этажу
У абажура одна.
Может, умели Адам да Ева
Жить без суматохи, одни,
А мне надоело, мне надоело —
Сутки могу, а больше ни-ни!
Только сутки
Могу без сутолоки,
А потом — ни-ни!
Хорошо, что только несколько дней
Тишине слоняться по зданию,
А уже автобусы пополней,
В столовке очередь подлинней,
В Москве под вечер похолодней,
И поезда её мчатся к ней,
Мчатся без опоздания.
Лекции, лекции на носу!
И Нечаева на носу!
У неё на халтурку зачет не сдашь —
У неё очки на носу.
Хорошо, когда лекции на носу,
И август идёт на нет,
И в общежитии, как в лесу,
Полно осенних примет.
И ещё — когда ветер с Москвы-реки
Приличиям вопреки
Пускает цветную пыльцу, как снежок,
На рыжие парики.
А вечер канны в окнах зажёг,
Подкрутив цветники-усы,
И облако висит, как флажок,
Там, где башенные
Часы.
1955
А я люблю выпытывать
Девчачьи секреты.
Выпытывать — и впитывать
Девчачьи секреты.
Я не потешаюсь,
Я тихо утешаюсь
И сам вздыхаю с ними,
С девчонками моими.
Я так люблю их слушать,
Примостившись возле!
У нас таких секретов
Не бывает вовсе:
Страдательных, щемящих
И вместе с тем — щенячьих.
Попросту — девчачьих.
Попросту — девчачьих.
1958
Пристань — это не пристанище,
Это просто пересадка.
Ты куда, мой путь, протянешься,
До какого полустанка?
Отыщи мне мыс Желания!
Вырвись в бухту Откровенья!
Пристань — это ожидание,
Ожиданье отправления.
Под ковшами под медвежьими
Посидим, дорогу спрыснем.
Вдруг очнёмся: — Где мы? Где же мы?..
— Всё в порядке.
Это — пристань.
1960
Не тает ночь и не проходит,
А на Оке, а над Окой
Кричит случайный пароходик —
Надрывный, жалостный такой.
Никак тоски не переборет,
Кричит в мерцающую тьму.
До слёз, до боли в переборках
Черно под звёздами ему.
Он знает, как они огромны
И как беспомощно мелки
Все пароходы, все паромы,
И пристани, и маяки.
Кричит!..
А в нём сидят студентки,
Старуха дремлет у дверей,
Храпят цыгане, чьи-то детки
Домой торопятся скорей.
И как планета многолюден,
Он прекращает ерунду
И тихо шлёпает в Голутвин,
Глотая вздохи на ходу.
1959
Удивительно быть мне отцом,
Всё мне кажется — это кто-то
От меня отличный, отдельный
Моему глазастому сыну
Рассказывает про слона.
Удивительно быть мне мужем,
Говорить по утрам 'до свидания',
'Здравствуй' вечером говорить.
Мне работа моя удивительна,
Я вхожу — и студенты
Лезут судорожно в учебник
(Не надышишься перед опросом!),
А я пресно так говорю:
'Евстигнеева', —
И Евстигнеева,
Расхорошенькая, румяная,
Покрывается беглыми пятнами.
Ах, мне бы ей подсказать!..
Непривычно мне, неуютно,
Утомительно быть мне взрослым,
Утомительно знать мне, взрослому,
Всё, что взрослому знать суждено.
Примите меня обратно!
Смотрите: я семиклассник,
Синеглазый и бестолковый.
Захочу — пойду в моряки,
Захочу — подойду к Светланке
И приглашу в кино.
Глупости.
Глупости.
Ходи, человек, на службу,
Учи, человек, сынишку,
Да знай, человек, что где-то
В огромном и взрослом мире,
Как бегуны на старте,
Стоят, накренясь, ракеты,
Нацеленные в твой дом.
А студентка твоя, Евстигнеева,
Не знает отделов мозга.
А спросится всё —
С тебя.
1960
Физики запели Слуцкого.
Это достоверная история.
Я свидетель: тихо слушала
Слуцкого
аудитория.
Тихо пел никитинский квинтет,
Очень тихо слушал факультет,
В раздевалку люди не бежали,
От земли, от берега вдали
Было тихо, только кони ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Это что ж — разладились куранты?
С физики посбилась мишура?
В лирику подались аспиранты,
Кандидаты и профессора.
Термоядерщики и акустики,
Чтó они — хватаются за кустики,
Всемогущий разум им не мил?
Или дело в том, что муза музыки
Забежала в двери вуза физики,
Чтоб найти защиту от громил?
И пока эфир порожняком
Пустозвонил на слова Горохова,
Песня десять тысяч верст отгрохала
На перекладных или пешком.
И за дальней горною грядой
В тихом переполненном вагоне —
Что я слышу?
Слышу: плыли кони,
В море, в синем, остров плыл гнедой.
Физики пооблиняли перьями,
Серые для них настали дни.
Всё же что-то делают они.
Слуцкого —
они запели первыми!
1975
Мы живы, покуда живём,
Покуда хватает закваски,
Пока мы легки на подъём
И смотрим вперёд без опаски.
В гитары уткнув животы,
Мы в землю уперлись ногами,
И видно звезде с высоты,
Как ширится песня кругами.
Мы живы, покуда поём,
Покуда не ищем наживы,
Пока мы стоим на своём,
Пока наши песни не лживы.
А песню подхватит любой,
А песне найдётся работа,
Покуда в ней нашей судьбой
Оплачена каждая нота.
А песня готова на бой,
А песня на плаху готова,
Покуда в ней каждое слово
Оплачено нашей судьбой.
1972
Заяц белый, куда бегал?
Считалка
Заяц белый, куда бегал,
Куда бегал, что искал?
Ты в столовке ли обедал,
Папки ль пухлые таскал?
Иль на базу овощную
Со товарищи ходил?
Или песню озорную
На гитаре выводил?
Зайцы спички зажигают,
Бреют уши хоть куда,
Горизонты раздвигают,
Воздвигают города.
Заяц — физик-теоретик,
Пиджачок его в мелу,
Он билетик на балетик
Робко просит на углу.
Заяц бедный и неловкий
И не блещущий красой,
Помнишь, бегал ты с морковкой —
Длинноухий и босой?
Для того ли, для того ли
Мама зайку родила,
Чтоб охотник в чистом поле
Нежно гладил два ствола?
1975
Саша Дулов, прославленный бард,
Был в Париже в порядке обмена.
Заложил он гитару в ломбард,
Он решил потрудиться отменно.
Не нужны ему, нет, не нужны
Все парижские ваши экзоты,
Здесь святые огни зажжены
Для глубокой научной работы.
О Пари!
О Пари!
Клод Бернар, Мари Кюри!
Но не знал обаятельный бард,
По парижским гуляя бульварам,
Что парижский бульвар — не Арбат,
Где столкнуться нельзя с писсуаром.
Он столкнулся разок и другой
И сурово подумал на третьем:
'Пейте-лейте, а я ни ногой,
Я приехал сюда не за этим'.
И пошёл
Не спеша
Наш доктóр Дюлóфф Саша.
Вот в Россию вернулся наш бард,
И спросил академик Капица:
'Неужели спортивный азарт
Не помог вам хоть раз оступиться?
Доводись мне в Париже пожить.
Не боялся б я злого навета,
Я бы вето не смог наложить
Ни на то, милый друг, ни на это...
Плас Пигаль...
О Париж!
Уи, мусье, ноблес оближ'.
И теперь знаменитый певец
Не дождётся опять приглашенья,
Чтоб приехать в Париж наконец
И воздать за свои прегрешенья.
Пусть придурки в научной тюрьме
Ту же жижу разводят пожиже,
А у барда не то на уме —
Он найдёт чем заняться в Париже!
Визави...
Рандеву...
Не зови меня в Москву!
1974
Альма-матер, альма-матер —
Лёгкая ладья,
Белой скатертью дорога
В ясные края.
Альма-матер, альма-матер,
Молодая прыть.
Обнимись, народ лохматый,
Нам далёко плыть!
Вид отважный, облик дружный,
Ветер влажный, ветер южный,
Парус над волной.
Волны катятся полого,
Белой скатертью дорога —
Вечер выпускной.
Альма-матер, альма-матер —
Старый драндулет,
Над кормой висит громада
Набежавших лет.
Ветер грозный, век железный,
И огонь задут.
Здравствуй, здравствуй, пёс облезлый, —
Как тебя зовут?
Обними покрепче брата.
Он тебя любил когда-то —
Давние дела.
Пожелай совсем немного:
Чтобы нам с тобой дорога
Скатертью была.
Альма-матер, альма-матер,
Прежних дней пиры!
Не забудем аромата
Выпускной поры.
Лёг на плечи, лёг на плечи
Наш нелёгкий век.
Обними меня покрепче,
Верный человек!
Видишь, карточка помята —
В лыжных курточках щенята,
Смерти — ни одной.
Волны катятся полого,
Белой скатертью дорога —
Вечер выпускной.
1978
На свадьбе Поэта с актрисой Ларисой Курзо,
Где было полсвета, а не был один Доризо,
Но было, ах, было полсвета — и Мэтр, и Олег,
И Мастер Пуцыло, и сто достославных коллег;
На свадьбе, на свадьбе, в Никитской смурной слободе
Так весело было не знавшей о близкой беде
Актриске Лариске, не ведавшей вовсе, что ей
Так бедно и скудно, так скупо отпущено дней.
И набузовавшийся до положения риз,
Один из набравшихся (то есть надравшихся из)
Вдруг вспомнил о культе, и всхлипнул, и выхватил кольт,
Чтоб смачные пули свистали меж смачных икот;
И ментор Поэта, поддавший за русскую речь,
Скакал без штиблета, попавшего в русскую печь,
И требовал ласки, за бабу приняв мужика,
А тот для острастки на Мэтра взирал свысока;
И буйное пламя сжирало штиблет, хохоча,
И буйные пули дробились о светлые лбы,
И, булькая чревом, кренилась бутыль первача,
И всё это билось, клубилось, рвалось из избы;
И всё это пело, гудело, как дивный хорал,
И мытарь культуры взвивался и кольтом играл,
И пастырь, как пластырь, всё ластился в дивном бреду
И требовал клятвы, что я к нему с лаской приду.
Но солнечно было в кромешной курной слепоте,
В потешной и грешной в Никитской дурной слободе,
Лишь плакала дева, не знавшая вовсе, что ей
Так бедно и скудно, так скупо отпущено дней.
1985
Из деревьев нравится орешня;
Иногда случалась полоса,
И лежал я под орешней лежмя
Во блаженстве целых полчаса.
Из занятий нравится беседа
О грядущем, сущем и былом, —
Чтоб не ради сельди и десерта
Собирались гости за столом.
Под орешней стол могу поставить,
На столе кувшин соорудить,
Одного мне только не представить —
Как бы всех под кроной рассадить?
Как бы всех, кто душеньке по нраву,
Разместить за дружеским столом,
Чтобы нам беседовать на славу
О грядущем, сущем и былом.
1977
Не мне нанизывать на нить
Безликих чисел ожерелье,
Привык я более ценить
Наитие и озаренье.
Нет, я не верю в мощь числа —
Лишь чувству истина открыта!
С упрямством старого осла
На вкус оцениваю жито.
Зато с упорством муравья
Я верю в чёрную работу:
Знакомство с фактами, друзья,
Полезней чувству, чем расчёту.
Ведь факт имеет плоть, а плоть
Имеет плотность и фактуру.
Сумеем плоть перемолоть,
Глядишь, раскусим и натуру.
1973
Я детей своих отправлю
В направлении разлуки —
На черничку, на брусничку,
На всё лето, на весь век.
Сам стопы свои направлю
В направлении науки,
У меня свободны руки,
Я свободный человек.
Я в науке вроде дядьки
Иль, верней сказать, наседки —
У меня чужие детки,
Все равны, как на подбор.
А моих лелеют тётки,
И мои как птички в клетке
Иль, верней, как рыбки в сетке —
Там калитка и забор.
За калиткой методички
Заполняют рапортички,
Промеж деток массовички
Вьются, вьются — не унять.
Все скандируют речёвки
И штудируют текстовки...
Я сижу с учениками,
Силюсь истину понять.
Мы эвристику применим
При решении задачи,
Мы игрой воображенья
Схватим истину живьём.
И покончив с делом этим,
Птичку-галочку отметим,
Проскандируем речёвку,
Рапортичку пожуём...
1977
Бремя денег меня не томило,
Бремя славы меня обошло,
Вот и было мне просто и мило,
Вот и не было мне тяжело.
Что имел, то взрастил самолично,
Что купил, заработал трудом,
Вот и не было мне безразлично,
Что творится в душе и кругом.
Бремя связей мне рук не связало,
С лёгким сердцем и вольной душой
Я садился в метро у вокзала,
Ехал быстро и жил на большой.
И мои золотые потомки
Подрастут и простят старику,
Что спешил в человечьем потоке
Не за славой, а так — ко звонку.
Что нехитрые песни мурлыкал,
Что нечасто сорочку стирал,
Что порою со льстивой улыбкой
В проходной на вахтёра взирал.
1977
Кончена дружба — дороженьки врозь.
Как не отметить событие это?
Всё же немало пожито, попето,
Славно нам пелось и славно жилось.
Сядем, как прежде, и сыр пожуём,
Чаши наполним и души остудим,
Что пережито, того не забудем,
Что позабудется — переживём.
Всё, что простительно, то прощено,
Что непростительно, то не простится,
Можно б ругаться, но проще проститься,
Кончена дружба — допьёмте вино.
Кончена песня, и ночь на дворе,
Спеть бы другую, да поздно, да поздно,
Швы разошлись, разойдёмся порозно —
Ночь на дворе, и виски в серебре.
Всё же позвольте, тряхнув сединой,
Пару слезинок глотнуть напоследок:
В том-то и дело, что больно он редок —
Дружбы старинной напиток хмельной.
1976
Кислых щей профессор,
То есть академик,
Распевает хором,
То есть а капелла,
А его собачка
Малость приболела,
То есть оклемалась,
То есть околела.
То есть окончательно
Дело блеск,
Всё так замечательно
Перетасовалось:
Что не издавалось,
Вдруг поиздавалось,
Видно, и собачка
Переволновалась.
Ей профессор кислый
Наливает щи,
А ему собачка
Говорит: ищи!
Кажи мне, профэссор,
Любишь ли менэ?
А он отвечает:
Ё-К-Л-М-Н.
1987
...И снова я проваливаюсь в сон,
И вновь меня являет миру он,
И снова я, провяленный как вобла,
Вздымаю веки и себя браню,
Но больше чести я не уроню —
Я буду бдеть!
Глядеть я буду в оба!
И я на диссертанта пялюсь. Он
Такое мелет, что невольный стон,
Проявленный не кем-нибудь, а мною,
Ко мне невольно привлекает взгляд
Не чей-нибудь, а сразу всех подряд,
И я молчу, верней, чуть слышно ною.
Я тихо ною. Тихо мелет он.
И снова я проваливаюсь в сон.
И снится мне подводная картина:
Зелёный свет, придавленная тина,
А я — большой, тяжёлый, снулый сом.
Вдруг чёрная ко мне крадётся тень!
Я слышу крик какого-то кретина,
И надо мной с дубиною детина —
Шарах по голове!
И бюллетень
Вручает мне коллега, член совета,
И я благодарю его за это.
1985
Я спросил её несмело:
'Как зовут тебя, Гизелла?
Только имя мне отдай!'
На мою мольбу немую
Отвечала напрямую,
Отвечала: 'Угадай'.
Я не мог снести удара,
Я гадал, она рыдала
Под уплывшею луной.
На заре, когда Гизелла,
Взор потупя, вдаль глядела,
Мы слились во тьме ночной.
Я опять спросил неловко:
'Как зовут тебя, плутовка?
Подари мне эту весть!'
Отвечала мне не сразу,
Отвечала: 'Бойся сглазу,
Береги девичью честь'.
Я не мог снести удара,
Я берёг, она рыдала
И кусалась, как зверёк.
Потерял я всё обличье,
Но наградой честь девичья,
Я сберёг её, сберёг.
1983
Едва газон зазеленел, зазеленел газон,
Как я пришёл в прокатный пункт, явился в пункт проката
И попросил в прокат козу на отпускной сезон,
Прикинул я, что взять козу позволит мне зарплата.
В прокатном цехе мой запрос весёлый вызвал смех:
'Ку-ку, товарищ козодой, — сказали мне резонно, —
Чего-чего, а дойных коз мы запасли на всех,
Зачем же брать козу весной, задолго до сезона?'
И тут во мне мой здравый смысл, козёл его бодай,
Возобладал, и я сказал: 'Коль так, то всё в порядке.
Придёт сезон, возьму козу — и сразу на Валдай,
Где у меня владений нет, но есть четыре грядки'.
Мои внучата в честь козы бычками замычат,
Иван Мартыныч в сей же час из улья вынет раму,
Профессор Шехтер окуньком попотчует внучат,
А я начну козу качать и выполнять программу.
Я напою козу водой, и накормлю травой,
И буду плавать в молоке со всей своей ордою,
И мне казённая коза окупится с лихвой,
Четыре литра — не предел козиному надою.
Не спи, задолжница, не спи, не блей и не болтай,
Копи белковые тела, копи, коза, липиды,
И наше нам, коза, отдай, козёл тебя бодай,
А то, что нет у нас козла, так то, коза, терпи ты.
Терпи, коза, а то мамой будешь.
1985
Строжайшая женщина в мире
Над ужином тихо колдует,
Пред нею картошка в мундире,
И соли немножко,
И лук.
Её непоседливый друг
На клубень с усердием дует.
Пред ним кожура на газете,
И хлеб на газете,
И соль.
И располагает к беседе
Накрытый клеёнкою стол.
А день за окном истлевает,
Он сумрачен и сыроват,
А лампа на них изливает
Свои шестьдесят, что ли, ватт,
А руки им греет картофель,
И дело идёт к темноте.
А чайник стоит на плите.
И чайника белая крышка
Танцует цыганочку, что ли,
Приплясывает — от излишка
Веселья, а может, и боли,
И пляс этот, пляс поневоле,
И окна холодные эти,
И этих картофелин дух
Так располагают к беседе —
И необязательно вслух.
1967
Мы засыпаем в переулке,
В котором нет войны.
Приходит ночь в благословенный город,
Приходят сны.
Приходит ночь в битком набитый город,
Приходит тишина.
Вот где-то вскрикнул женский голос,
Но это не война.
Троллейбусы черны, смиренны,
Нет никого.
Спит город, спят его сирены,
Спят женщины его.
Не мечутся простоволосо
В оставшиеся сорок семь секунд.
Спит переулок. Осень.
Часы текут.
Часы текут, текут, стекают,
Уходят прочь.
И — тикают.
И не стихают
Всю ночь, всю ночь.
1969
А дождь был попросту смешной —
Подпрыгивал, названивал —
Не проливной и не сплошной,
А так, одно название.
Он не хлестал, как сатана,
Не ухал чёрной лавою —
Он был похож на пацана
С картонной саблей бравою.
И человека не нашлось,
Чтоб зонтиком позорился.
И мне домой никак не шлось,
Хоть дома не поссорился.
Я на бульваре поболтал
С детишками-копушками,
Потом стихи побормотал
На скверике у Пушкина.
А дождик прыгал нагишом,
Старательно и ревностно,
И я тянул, и я не шёл,
И был хороший редкостно.
1957
Давайте умирать по одному —
От хворостей своих, от червоточин,
От старости,
Не знаю уж там точно,
Какая смерть положена кому.
Так деды уходили в мир иной,
Окружены роднёю и почётом.
Зачем нам, люди, это делать чохом?
Я не хочу, чтоб сын ушёл со мной.
А злобных и безумных — их в тюрьму,
Замки потяжелей, построже стражу!
Не нужно, люди, умирать всем сразу,
Давайте умирать по одному.
Да не свершится торжество огня!
Мы смертны, люди, или истребимы?
Пускай траву переживут рябины.
Пускай мой сын переживёт меня.
1960
В седьмом часу утра,
Когда трава сыра,
Взамен других зарядок
Беру я два ведра —
Такой у нас порядок.
Росы и солнца брат,
Иду под мерный бряк
В овраг, где своды вётел,
Где наполненья вёдер
Свершается обряд.
Пока вода гремит
И в вёдрах пляшет пена,
Использую отменно
Я времени лимит.
Привык я здесь любовно,
Как древний лист альбома,
Читать не на лету
С ракушками карбона
Осклизлую плиту.
Да, будут города
И мир иных привычек,
Но пусть хоть иногда
Нисходит к нам первичность, —
Чтоб встать за солнцем вслед,
Бренчать путём зелёным
И видеть белый свет
Таким неразделённым,
Без всяких там ракет
И прочего добра,
А просто — два ведра
В седьмом часу утра.
1962
Речка Туточка в Тутку впадает,
Речка Тутка — в реку Кострому,
Кострома себя Волге подарит,
Ну а Волга одна на страну.
Крутит роторы,
Сыплет искрами,
Чтобы весел я был и сыт.
А на бакене
Возле Сызрани
Капля Туточкина висит.
Капли падают и совпадают,
Люди падают, снова встают,
Ветры дуют, столетия тают,
И отважные птицы поют.
Я хожу Москвой — брюки-дудочки.
Работёнка, стихи, семья...
Спросит век меня:
— Где ты?
— Туточки!
Тут, в автобусе, — вот он я!
1962
Когда человек здоровый,
Ему на всё наплевать.
Когда человек здоровый,
Он зря не ляжет в кровать.
Зачем ложиться в кровать? —
Он человек здоровый.
Когда человек больной —
Ох, до чего ему маетно!
Когда человек больной,
Особенно если маленький,
Ох, до чего ему маетно,
Когда он лежит больной!
Вот он лежит, родной,
Ни слова не говорит, —
Где у него болит,
Что у него болит.
Мается и молчит.
Мечется и кричит.
Когда человек здоровый,
Ему чего горевать? —
Может ходить по дорогам,
А может петь-распевать.
Только нет от этого прока,
Если рядом кому-то плохо:
Кто-то мечется,
Кто-то мается,
Кто-то лежит больной, —
Особенно если маленький,
Маленький и родной.
1958
Сегодня выпал снег в горах —
Сверкучий, без дождя,
И я подумал: 'Ну и день!' —
Из моря выходя.
А день и вправду был хорош,
И вправду был богат.
И три вершины плыли в синь,
Как новенький фрегат.
'Вот это день, — подумал я, —
Чудесные дела!'
И я тепло благословил
(А это — боль была).
1962
Сергею Никитину
Музицируйте семейно!
Планомерно! День за днём!
Подрастает наша смена —
Что посеем, то пожнём.
Ходит слух, что наши дети
Станут взрослыми людьми.
Люди мира на планете,
Музицируйте с детьми!
Бабки, пойте! Для концерта
Важно — что? Огонь души.
У концерта нет рецепта,
Все рецепты хороши:
Под гармонь и а капелла,
В стиле Глюка, в стиле блю,
Под Шульженко мама пела,
Я — старинные люблю...
Хороши и те и эти!
Но подумаем сперва,
Как бы сделать, чтобы дети
Знали главные слова,
Чтобы чувствовали шкурой
Песен праведных заряд.
И ещё — чтобы халтурой
Не испортить нам ребят.
От рождения до смерти
Ждёт их много разных вех,
Тем не менее, поверьте,
Меломания — не грех.
Пусть вовек не умирает
Простодушная триоль,
Коли музыка играет
Положительную роль.
Люди мира на планете!
Знаю, вам покоя нет,
Но — имейте на примете
Гармонический предмет!
Пойте громко, вдохновенно,
Хором и по одному!
Очень важно, чтобы смена
Понимала что к чему.
1969
'Куда шагаем, братцы?' —
Печальный принц спросил.
'Идём за землю драться, —
Служака пробасил. —
За нашу честь бороться,
За кровное болотце
У польских рубежей'.
'За вашу честь?
Ужель...'
Коли!
Руби!
Ура!
Пади, презренный трус!
Несметных тел гора,
Предсмертный хрип из уст,
Костей пьянящий хруст,
Пальбы разящий треск,
Пора! — гремит оркестр. —
Пора идти на приступ!
За честь!
За крест!
За принцип!
За землю!
За прогресс!
...Над тем болотцем стон
Который век подряд,
А в королевстве том
Опять
Парад.
Скрежещущих громад
Нелепая чреда —
Ползёт, ползёт тщета,
Дымится шнур запальный.
И смотрит принц опальный
С рекламного щита.
1965
Нам небо это
Вросло в крыла,
Земля-планета
В стопы вросла.
К звезде б рвануться —
Так ноги рви.
К траве б нагнуться —
Крыла в крови.
1965
Я пленник утра. Чуть очнусь,
Едва проснусь, слечу с кровати,
И — захлебнусь, и — покачнусь,
И утро в плен меня захватит.
Вот дерево. Сосна сосной.
Вот птица с дерева слетела.
Так знай: они владеют мной,
Я подчиняюсь им всецело.
Я раб пленительной красы.
О, это груз непустяковый!
На мне свинец ночной грозы
И низких облаков оковы.
Прижмусь к сосне, ко мху прильну,
Пойду за речкой верной тенью.
Я — пленник, я у всех в плену,
Я не стремлюсь к освобожденью!
1961
Листопад в пятидесятом,
Листья жгут по палисадам,
В палисадах ветра нет,
Беспокойства нет в природе,
Во саду ли, в огороде
Жгут тетради — сдан предмет.
Дело сделано, а слово
Народиться не готово.
Где мы? Листья. Полумгла.
Слабо греет их горенье,
Но зато на удобренье,
Говорят, пойдёт зола.
Жгут вчерашнюю листву,
В уголок её сгребая,
И дымит она, рябая.
В огородах жгут ботву.
Не Хотьково ли? Хотьково!
Смутно видится подкова
Леса; лес раздет-разут.
Это пригород, не город.
Сладость кончилась, а горечь
Втридорога продадут.
Это нашему герою
Двадцать и не за горою —
Сорок; это — полпути.
Палый шелест палисада,
Горечь дыма и досада,
Что идти куда-то надо,
А не хочется идти.
1969
Лежит человек на койке.
Тумбочка у окна.
На ней порошки, настойки.
А дело его — хана.
Коли не коли, лечи не лечи,
Простые врачи или чудо-врачи,
Пиши не пиши латынь-письмена,
А дело его — хана.
А я на соседней койке
Лежу, обычный больной,
И дело моё нисколько,
Ничуть не пахнет ханой.
Жёны придут — беседуем,
Бубним своё вразнобой,
А после лежим соседями,
Беседуем меж собой.
Ночью темно, светло с утра,
Горстку пилюль несёт сестра,
Мы их водой запиваем,
Одна в графине вода,
Будто бы забываем,
Что ему — туда.
Ладно.
А пока что
Лежим, беседы ведём,
Про Марс говорим, про Кастро,
Жён с нетерпением ждём,
Горькие снадобья пробуем,
Болтаем себе между тем.
А тем медицинских не трогаем.
Не затрагиваем этих тем.
1960
Загадку задал мне
Старик Иван Степаныч:
В цветочках, а не луг,
Под крышей, а не клуб,
С начинкой, а не карамель.
— Автобус! — крикнул я. —
Везёт детишек в лагерь!
Степаныч аж затрясся,
Повизгивал,
Слезливые глаза ладонью растирая,
Закашлялся,
Вдруг посинел и умер.
Теперь лежит
С Филипповной своею рядом.
Никто к ним не заглянет.
Пришел бы сын, да больно далеко
Ему шагать из братской той постельки.
Прости, Степаныч! Так я и не знаю
Ответа на твою загадку:
В цветочках, а не луг,
Под крышей, а не клуб,
С начинкой, а не карамель.
1965
Мать, а ведь самая малина теперь, пожалуй.
В лес пора.
Сойдём, не доезжая Клина, —
Иль мы с тобой не мастера
Заготовительного цеха?
Мать, собирайся, не до смеха,
Малину собирать пора!
Сойдём и подадимся вправо,
Работать надо — выходной!
В лесу работников орава,
А ягод вовсе ни одной.
Ну нет!
Малины — изобилье.
Иль мы с тобой перезабыли
Свои места и надлежит
Нам чьим-то следовать советам?
Ну нет, привет!
Мы — по кюветам,
Авось бидон и набежит.
Зато известно наперёд,
Как после, стылою порою,
Когда снега тебя покроют
И душу стужа проберёт, —
Придёт черёд,
Наступит срок
Ему,
пахучему варенью.
Оно, по щучьему веленью,
На скатерть — скок!
Ну, мать, кончай
Печалиться,
подуй на чай,
Не век стоять зиме угрюмой.
Ты вспомни некий выходной
И с пониманием подумай:
Куда садовой до лесной!..
1965
Пробки выбьем, дружно выпьем
За союз младых сердец!
Натали опять брюхата,
И не с краю моя хата —
Ай да Пушкин, ай да Пушкин,
Ай да Пушкин молодец!
Метража у нас негусто,
Гаража не нужно мне,
У меня в кармане пусто,
Но в душе большое чувство
Восхищения супругой,
Уважения к жене.
Пожалел бы поп Никита
Обручальных нам колец,
Жизнь моя была б разбита,
Я попал бы под копыта,
И настал бы, и настал бы,
И настал бы мне конец.
Погоди, разбогатеем —
Богатеем стану вдруг,
Напишу лихой сценарий
И тогда твоих стенаний
Не услышу, не услышу,
Не услышу, милый друг.
1971
Какие чудесные дети
Покрыли земную кору!
Они на трухлявой планете
Растут, как грибы во бору.
Вот рыжик, а это маслёнок —
Каких только нет пацанов!
Как много им надо пелёнок,
Пока дорастут до штанов!
В штанах они ходят не сразу,
Но сразу же ходят в штаны.
Научатся! Не было б сглазу —
Всему научиться должны!
Волнушки, подгруздки, опята —
Какая крикливая рать!
Как славно, что эти ребята
Не любят в молчанку играть.
Орите, ребята, растите,
Боритесь за званье людей!
Пусть будет вам сколько хотите
И солнца и тёплых дождей.
Какие чудесные песни
Мы вам сочиним про запас!
Но самые честные песни
Напишете вы после нас!..
1972
Анна,
Что ж это за чудо?
Как явилась ты? Откуда?
Только год тому назад
Не было тебя в помине!
Были мы, и был твой брат,
Были — книги, но под ними
Не спала ты, как сейчас,
Не было тебя у нас!
Анна,
А смешней всего,
Что и брата
твоего
Тоже не было когда-то!
Не был! Не было его!
Да и мама твоя — Алла
Не всегда существовала,
Это вовсе не враньё.
Ты представь себе планету:
Есть отец, а мамы нету —
Нету! Не было её!
Анна,
А наступит срок,
И меня не будет с вами:
Был, пыхтел — и нет меня.
И не страшно, лишь печально
Знать, что так должно случиться.
Ах, куда страшней подумать,
Что случится вдруг
Не так.
1973
В квартире благодать:
Щенка на рынке взяли.
Без паспорта не брать! —
Прописано в журнале.
Кому совет и впрок,
А мы не привереды,
Живёт у нас щенок
Без клубных привилегий.
Не мысля про собак,
На рынок мы попали,
А дальше было так:
Увидели — пропали.
Щенки любых сортов!
Полканы и козявки!
И все без паспортов,
Как вольные казаки.
И был в ряду одном
Обрывок одеяла,
Клубок щенков на нём,
А рядом мать стояла.
Что жизнь её не мёд,
Понять бы и младенцу —
И сука и помёт
Наскучили владельцу.
Купец был в меру резв,
И шла торговля лихо.
А суки взгляд был трезв,
Она стояла тихо.
Как будто век жила
Одной духовной пищей —
Так сдержанно ждала
Своей фортуны нищей.
И взяли мы щенка
И рассудили просто,
Что тут наверняка
По крови благородство.
Резвится пёс, ведь он
Товарищ наш отныне.
Глистов мы изведём,
А блох уже отмыли.
А честь — не в клубе честь
И стать не в аттестате,
А если хвостик есть,
Так это тоже кстати.
И в том, что так сужу
Про божее творенье,
Не удаль нахожу,
Но удовлетворенье.
1968
Своих забот свободный раб,
Я просыпаюсь оттого,
Что некто вежливо сопит
И — лапы на постель.
Своих страстей кабальный князь,
В рубаху лезу, торопясь,
А некто прыгает, рычит
И рвёт носки из рук.
Не вижу логики совсем
В твоих поступках, друг:
Ведь не пойду же я босым
Выгуливать тебя!
Который час? Рассвет завяз.
Темно. Позёмка. Нет семи.
А некто палочку нашёл
И просит: отними!
Побегаем! Туда-сюда,
И полчаса прошли уже,
Зато на пятом этаже
Тепло и жёлтый свет.
Там кофеварочка фырчит
И чайник песенку поёт,
А некто больше не рычит
И любит всю семью.
Ах, двух минут недостаёт,
Чтоб перемолвиться словцом!
Прощайтесь, милые, с отцом,
Слугой своих свобод.
Надежды вольные рабы,
Теперь помчимся кто куда,
Лишь некто дома будет ждать —
Чего? — вечерних игр.
1969
О сладкий миг, когда старик
Накрутит шарф по самый нос
И скажет псу: 'А ну-ка, пёс, пойдём во дворик!'
А во дворе идёт снежок,
И скажет псу: 'Привет, дружок!' —
Незлобный дворник, дядя Костя, алкоголик.
У дяди Кости левых нет доходов,
Зато есть бак для пищевых отходов,
Зато у дяди Кости в этом баке
Всегда найдутся кости для собаки.
Я рассказать вам не могу,
Как много меток на снегу,
Их понимать умеет каждая собака.
Над этой лапу задирал
Боксёр по кличке Адмирал,
А здесь вот пинчер — мелкий хлыщ и задавака.
Мы дружим со слюнявым Адмиралом,
Он был и остаётся добрым малым,
А пинчера гоняли и гоняем
За то, что он, каналья, невменяем.
Увы, бывают времена,
Когда, криклива и дурна,
Во двор выходит злая дворничиха Клава.
Она не любит старика,
Она кричит издалека,
Что у неё на старика, мол, есть управа.
Нам дела нет до бабы бестолковой,
Но к ней гуляет Вася-участковый,
И Вася вместе с ней не одобряет,
Когда собачка клумбу удобряет.
Как хорошо, о боже мой,
Со стариком идти домой,
Покинув двор, где ты как вор и правит злоба
Старик поближе к огоньку,
А пёс поближе к старику,
И оба-два сидим и радуемся оба.
Старик себе заварит чёрный кофий,
Чтоб справиться с проблемой мировою,
А пёс себе без всяких философий
Завалится на лапы головою.
1972
Я женщине прелестной
Два слова недодам
И твари бессловесной
Скажу их по складам,
И тварь наставит уши,
И тварь поднимет взор,
И вступят наши души
В душевный разговор.
'Ах, тварь, в одной посуде
Творились ты и я,
Я тоже тварь по сути,
Да выбился в князья, —
За то ли, что конечность
К труду годна вполне,
За то ль, что бесконечность
Дана на муку мне...'
И тварь меня немного
Полижет — в знак того,
Что разумом убога,
Но это ничего.
И тотчас же в контакте
Сольются две души
В ликующей кантате,
Не слышимой в тиши.
Мы к женщине прелестной
Примчимся, я и тварь,
Чтоб в муке бесполезной
Зубрить её словарь, —
Чтоб все мы сговорились
И спелись под луной,
Не зря же мы варились
В посудине одной.
1973
И мы возлюбили детей и кутят —
Своих, и приблудных, и всяких,
И стало не страшно, что годы летят,
Что тает и тает косяк их.
На ясельном фронте у Анны успех,
У Кесаря новая миска..
Блажен, кто блажен от любовных утех,
От мелкого вяка и визга!
Дыми, наш дредноут, по скользким волнам,
Неважно, что грязно и тесно,
А важно, что всё это нравится нам,
Что всё это чисто и честно.
Качайся, пока океан незлобив,
На радость зверюгам и детям!
И петь вознамерились мы, возлюбив
Друзей, приходящих за этим.
И в песню войдя, возлюбили людей,
Когда они люди как люди,
И весело стало от этих идей
В посудине тесной, в каюте.
А то, что блаженство пройдёт без следа.
Так это не новость, ей-богу.
Не тронь, кого любим, нужда и беда —
Людей позовём на подмогу!
1973
Две женщины проснулись и глядят —
Проснулись и глядят в окно вагона.
Две женщины умылись и сидят —
Друг дружку наряжают благосклонно.
Две тайны примеряют кружева,
Им так охота выглядеть красиво!
Одна из них пять платьев износила —
Она пять лет на свете прожила.
Одна пять лет на свете прожила
И повидала разного немало.
Другая — пять смертей пережила
И пятый свой десяток разменяла.
Две ясности, две хитрых простоты
Играют в дурачка на нижней полке,
А сам дурак лежит на верхней полке,
Заглядывая в карты с высоты.
Там на заход валетик желторотый,
Там на отбой четыре короля,
Там козырями черви под колодой,
Там за окном летучая земля.
И карты сообщают так немного,
И так земля летучая легка,
И так длинна, так коротка дорога,
Что можно спать, не слушая гудка.
1977
Детский сад начинает работу с восьми,
И к восьми же наш двор наполняется роем.
Человеческий отпрыск, любитель возни,
Поутру молчалив и угрюмо настроен.
Вот и мне на работу пора, я бегу,
Двор встречает меня щебетаньем картавым,
А потомство уже громоздит на снегу
Свои башни, свои трудовые кварталы.
Иногда бюллетеню, торчу у окна,
Все гляжу-наблюдаю подолгу-подолгу,
Как, вольна и буйна, от темна до темна
Приучается смена к порядку и долгу.
А уходят ребята в седьмом, в полумгле,
Второпях, не сказав 'до свиданья' друг другу,
И спешат-семенят по промёрзлой земле,
Уцепившись за тёплую мамкину руку.
1962
Мы поводили в ясли наших чад
И перешли в другое министерство.
Наш новый храм — районный детский сад,
Где мини-граждан лепят нам из теста.
Тому, кто в лепку вкладывает пыл,
Спасибо скажем, хоть и знаем крепко,
Что кто бы где бы как бы ни лепил,
Какое тесто — такова и лепка.
А тесто что ж? — месили мы его,
Дрожжей немало, и крахмала в норме.
Взойди, взойди, живое вещество,
Запузырись в знакомо милой форме!
Переброди —
И нас перерасти,
Когда словам настанет срок рождаться,
И огнь прими,
и плотью оплати
Максимализм наследного гражданства!
1976
Берег лысый и скалистый,
Под скалой валы кипят,
Над скалою узколистый
Куст распластан и распят.
Жёлтый куст к скале прибит,
Океан не ледовит,
Он шипит ползучей пеной,
Он, как скука, ядовит.
Душит, глушит, будто вата,
Окаянный этот звук.
Лупит птиц из автомата
Рядовой Паламарчук.
Лупит влёт и на плаву,
Наяву, а как во сне,
Как во сне, как на войне,
Бьётся чайка на волне.
Не погань, солдатик, имя,
Злобу душную уйми
Перед близкими своими,
Ой, далекими людьми.
Ты пошли домой в конверте
Жесткий северный листок.
Мама старая заплачет,
Скажет: где ты, мой сынок?
1968
Взял я сито и слова просеял,
Мелкий мусор ветром унесло,
Но осталась горсть хороших слов,
Поглядел я — а они про Север.
Север!
Не любой, но о котором
Так и помню:
Небосвод высок,
Снизу Рома возится с мотором,
Уточка летит наискосок...
1958
Пред светлою водою
Стою с пресветлым ликом.
Кукушечка кукует
На острове Великом.
На острове Великом,
На дальнем берегу.
А сколько насулила,
Сказать я не могу.
Кукуй, кукуй, кукушечка,
До ста и до двухсот.
Пусть всё, что мной упущено,
Надежда припасёт.
Ах, что ты мне напела!
Колеблется вода —
А вижу, как из пены
Растут мои года.
Во всём удача вышла,
Проснусь — и счастлив я:
Сосед поёт чуть слышно,
А песня-то моя!
Чтоб дед не задыхался
От палочки дрянной,
Несут ему лекарство,
Задуманное мной.
Бегут ко мне детишки —
Я сказку им сложил...
Кукуй, кукуй до тыщи,
Чтоб я подольше жил!
А может, всё успею
И на своём веку!..
Кукушечка кукует:
'Ку-ку, ку-ку...'
1958
Нам поручена работа —
Мы смолим бока у бота.
К морю баком
Бот лежит.
По рубахам
Пот бежит.
Мы у моря три недели,
Три недели все при деле:
Строит кто-то,
Роет кто-то,
Сотню мисок моет кто-то,
А у нас теперь работа
Всех иных работ первей —
Мы смолим бока у бота
По названию 'Персей'.
Бот смолёный —
хорошо!
Пот солёный —
хорошо!
В баньке греется вода —
Это тоже хоть куда!
Ну-ка, пот, смола и пакля,
С тела, с кожи всё долой!
Ах, как венички запахли
В нашей баньке удалой!
Хорошо помыться в баньке,
Всё продраить до костей,
А из баньки
Брык! — и баиньки,
Лови меня, постель!
Сладко спится без забот,
И у всех одно во сне:
Чудо-бот, красавец-бот
На могучей на волне.
Как он мчится по волне!
Кинешь взгляд — глаза болят!
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Это что за красота?!
Кто смолил ему борта?!
Кто смолил —
Тот смолил,
Тех давно уж сон сморил.
1958
Ты — царь природы! Убедись!
Л. Мартынов
Тюлень такой — ему не сыро,
Ему тепло и без огня.
Глядит он весело и сыто
На посиневшего меня.
А что тюленю эти волны?
Нырнул — и под волну подлез,
И вновь косит глазком проворным.
Небось хихикает, подлец.
Но я гребу сквозь все невзгоды
И, зло срывая на весле:
'Я царь, — кричу, —
Я царь природы!
Я самый главный на земле!
Я царь!..'
А дождь меня колотит.
'Я царь!' — кричу.
А он идёт.
А в сапоге моём колодец.
А зуб на зуб не попадёт.
Какой я царь?
Кому я нужен?
Дышу, простуженно сипя,
Чтоб комару испортить ужин,
Поганю химией себя.
Какой я царь?
Подумать тошно...
Но мне весло скрипит во мгле:
'Держись, родной,
Ведь это точно —
Ты самый главный на земле'.
1958
Вот и стал мой край всемирной Меккою:
Приезжают, учатся, гостят,
Щи едят,
По-нашему кумекают,
А грустить — по-своему грустят...
На валун, лишайником заросший,
Опустилась чаечка в тоске.
Тянет песню человек хороший
На своём вьетнамском языке.
И, устав от брани и от ругани,
Дремлет море, слушая едва
Странные, не наши, не округлые,
Как струной рождённые, слова.
Тихо-тихо.
Тихо волны бегают.
Светлой гладью небосклон расшит.
Только он поёт,
да море Белое
Позапрошлой пеною шуршит.
1958
Довольно хлюпать, брат, и течь,
Входи —
куда как славно!
С рассвета истопила печь
Старуха Николавна.
Она орёт на все лады,
Ругается безбожно,
Но с нею — можно у воды,
А без неё — не можно.
Ведь это важно иногда,
Что есть где обсушиться,
Что есть земля,
Что есть вода,
Что есть уха-ушица,
Что белый свет совсем такой,
Каким он быть назначен:
Что день — деньской,
А люд — людской,
А как же, брат, иначе!
1961
Выберу самое синее море,
Белый-пребелый возьму пароход,
Сяду — поеду дорогой прямою
Всё на восход, на восход, на восход.
Мой пароход —
Он лепесток
Вишни, отцветшей над Клязьмою где-то,
Медленный,
он розоват от рассвета.
Сяду — поеду на Дальний Восток.
На Дальнем Востоке пушки молчат,
Молоденькие мальчики скучают без девчат,
Скучают без девчат,
Не хнычут, не ворчат,
Матчасть в порядке держат
И в домино стучат.
Синее море,
Белый пароход.
Сяду — поеду на Дальний Восток.
На Дальнем Востоке пушки молчат,
А русские солдатики скучают без девчат.
1963
Этот маленький остров в больших облаках,
Как под шалью беляночка лет десяти.
Эти девочки в белых пуховых платках,
Словно два островка на Великом Пути.
Вот стоят эти девочки, ждут сейнеров
И щебечут на тёплом своём языке.
Из далёких, сырых и туманных миров
Сейнера возвращаются не налегке.
Сейнера разгружаются. Камбалу, ту —
В бункер правый, и будут консервы для всех.
В бункер левый, навалом, шпану-мелкоту,
Мелкота отправляется в туковый цех.
Вот по правому жёлобу рыба скользит,
Чтоб в столице Москве не сердился Ишков,
А у левого жёлоба вид неказист,
В нём навалом невзрачных рачков и бычков.
Этот длинный, как жёлоб, и слизистый пирс,
По которому девочкам просто дойти
До консервного цеха, до неба и птиц,
До любых островов на Великом Пути.
А на атомной лодке стоит офицер,
Он веснушчат, и кортик висит на боку,
И видна офицеру неясная цель
Там, где цель рыболовства ясна рыбаку.
1963
Прекрасная волна!
Прекрасный мокрый ветер!
Как выглянешь со сна,
Так вроде и не пил.
Ему бы двери с петель
Да крыши со стропил!
А в кубрике уют,
Там дух махры и пота,
Там спит ловецкий люд,
Пока молчит звонок.
Налей-ка мне компота,
Иван Никитич, кок.
Иван Никитич, кок,
Был шефом в ресторане,
А ныне наш браток
И варит нам компот.
Поди реши заране,
Куда судьба копнёт!
А что тебе судьба?
Была бы в жилах ярость,
Да на земле изба,
Да камбала в кутце,
Да пенсия под старость,
Да духовой в конце.
Судьба нас кинет вверх,
А мы умом раскинем.
Она нас кинет вниз,
А мы закинем трал.
Дела у нас такие:
То нары, то аврал.
Прекрасное житьё —
Качайся и качайся!
Прекрасное питьё —
Компотец-кипяток!
Прекрасное начальство!
Прекрасный повар-кок!
1963
Я, как Сиднея житель, — я сиднем сижу,
Не хожу ни в какие походы.
Вечерами с пустынного пирса слежу,
Как по морю идут пароходы.
Самоходки-баржи — до Находки,
Пассажирский во Владик пошлют,
А у атомной лодки-подводки
Никому не известный маршрут.
Сядет белое солнце в пустую баржу,
Сядет облаком небо на Сидней,
Сяду я на причальный пенёк и сижу —
Чем бесцельнее, тем ненасытней.
Если с пирса смотреть вечерами,
Перспектива туманно-сера.
В неозвученной сей синераме
По экрану скользят сейнера.
А бывает, что к пирсу прихлынет волна
И у ног моих пену положит.
Мою душу печаль не гнетёт ни одна,
Ни одна меня дума не гложет.
Знаю сам, почему я не спился,
Как отечества добрая треть:
Я люблю, понимаете, с пирса
В это сизое море смотреть.
1963
Вот сидят в своих конурах
Сотни маленьких зверьков,
Сотни норок,
Сотни шкурок,
Денег — сорок сороков!
Вот сидит она, валюта,
Миски вылизав до дна.
На поэта смотрит люто,
Потому что голодна.
Но когда приходит Люда
(Симпатичное лицо!)
И когда приносит блюдо
По названию мясцо,
Как меняются зверьки!
Как глядят они влюблённо!
'Где же ты была, гулёна?' —
Вопрошают их зрачки.
От такой лучистой неж-нос-ти,
От такой пушистой внеш-нос-ти
И с ума сойти не грех.
Чудо-Люда
кормит
всех!
1963
Что нам подарит шторм? Два дня безделья,
Да грохоту три короба,
Да чуд заморских —
Пуд.
Срывает брызги ветер с волн.
Однако
Как славно рыскать там, где вал, обмякнув,
Назойливую скидывает кладь:
Бревно, вязанку водорослей;
глядь,
И будет нам какая-нибудь невидаль.
Дощечка с иероглифом.
Оторвало, родимую, от невода и к нам пригнало.
Ай да свистопляска!
Вот поплавок другой, из пенопласта,
И третий, с настроением —
Как бы ночной горшок, замкнувшийся в себе.
Щепьё, тряпьё и буйный дух погрома.
Хвала дареньям ветра и воды!
Да здравствует бутылка из-под рома,
Приветствуем огромные валы!
Романтиков приветствует стихия!
Москва приветствует дисциплинированных водителей!
(Но это далеко.
А тут — штормит.)
Что вышвырнет нам шторм?
Подачку разве...
Ого, перчатка!
Не затем ли с грязью,
Чтоб явственнее вызов проступил?
Резиновая.
Пальцы врастопыр.
Но мы смолчим,
Но мы поглубже спрячем
Ту истину и, больше, ту тоску,
Что наш удел — исканье всяких всячин,
Несущих иероглиф на боку.
1963
Эту пряную перину
Море вынесло на берег,
Солнце воду испарило,
Получилось хорошо.
Я прилёг, и кеды скинул,
И прикрыл рубахой спину,
Получилось хорошо.
А под боком — этот сильный,
Отливающий слюдой
Океан
С его подсиненной,
Подсоленной водой;
Эта в родинках-корабликах
Корявая спина;
Эти крабы,
Эти раки,
Эти раковины дна.
Этот берег — он как счастье,
И от пропасти вершок.
Я прикрыл глаза отчасти —
Получилось хорошо.
И запел и заискрился
Океан в моём мозгу...
Сухопутная я крыса
И торчу на берегу!
Мне бы бросить этот берег
И матросить наяву!
Вот ведь блажь!
А сердце верит,
Что и вправду уплыву.
1963
Ах, палуба, она как раскладушка,
На ней хоть посидеть, хоть полежать...
Учителка юна и простодушна,
Легко с такой беседу поддержать.
Учителка не ведает кручины.
Вся жизнь её, как бусина, ясна.
Учителку в Калуге научили,
А выросла в Сухиничах она.
Сухиничи! Какое это место!
Ни бремени, ни боли, ни простуд!
Кругом сады, беспечные, как детство,
А по садам учителки растут.
Они растут, оставив ахи мамам,
Они с презреньем смотрят на уют,
И носятся они по океанам,
И алгебру они преподают.
О палуба!
Облить себя простором,
Лукавые расспросы учинить
Да жмуриться на солнце, под которым
Учителки юнее учениц.
Легка волна и стелется, как скатерть,
Легка душа, и все как в первый раз!
Ползет 'жучок', великолепный катер,
И океан покачивает нас.
1963
В. Берковскому
Для того дорога и дана,
Чтоб души вниманье не дремало.
Человеку важно знать немало,
Оттого дорога и длинна.
Человеку важно знать свой дом,
Весь свой дом, а не один свой угол,
Этот дом замусорен и кругл,
Чердаки в нём крыты белым льдом.
Человеку важно знать людей,
Чтоб от них хорошего набраться,
Чтоб средь всех идей
идею братства
Ненароком он не проглядел.
А ещё полезно знать, что он —
Не песчинка на бархане века,
Человек не меньше человека,
В этой теме важен верный тон.
Иногда в дороге нам темно,
Иногда она непроходима,
Но идти по ней
необходимо.
Ничего другого не дано.
1965
Дайте, дайте мне ладью
Плыть по белу свету,
Дайте родину мою
Да мою планету,
Мне нужна сажень до дна,
Чтобы плыть толково,
А для счастья мне нужна
Ржавая подкова.
Как направлю я ладью
Вдаль по синим водам,
А подкову я прибью
Над родимым входом,
А планету положу
В сумочку-котомку.
— Не губи её, — скажу
Умнику-потомку.
Этот берег больно крут,
Тот — в дыму белёсом,
А меня ни там, ни тут,
Я парю над плёсом.
Всё бы слушала душа
Да глаза глядели,
Как садится не спеша
Солнышко за ели.
Дайте спеть на склоне дня
Ласковое слово,
Нету, нету у меня
Ничего другого —
Ни на этом на крутом,
Ни на том пологом,
Ни на гвоздике пустом
Над родным порогом.
1973
Я в Тайнинке жила
Со своим интересом,
И Тайнинка была
Моим лугом и лесом,
Мне Тайнинка была
То истоком, то устьем,
И столицей моей,
И моим захолустьем.
Сколько вилось тогда
Голубей над дворами!
Отцвели те года
Золотыми шарами.
А теперь без перил
То крыльцо под навесом,
Где Алёша курил
Со своим интересом.
Помню, сели за стол
Напоследок с Алёшей,
И пошёл и ушёл
На войну мой хороший.
Он пошёл и махнул
У калитки рукою,
Он ушёл и уснул
Над чужою рекою.
Над чужою рекой
Травы шепчутся глухо.
Ты, Алёшенька, спи,
А я стала старуха.
На своём цветнике
Поливаю левкои,
Там, где ты мне махнул
Напоследок рукою.
1971
Назову я доченьку Ульяной,
Расчешу ей шёлковые прядки,
Повяжу голубенькую ленту,
Погляжу в голубенькие глазки.
Уля, Уля, солнышко над речкой,
Солнышко над речкой хлопотливой.
Год за годом прошмыгнёт — и ладно,
Лишь бы только солнышко светило.
Станешь, Уля, умной да разумной,
Станешь ладной да собою видной,
Как наденешь платье голубое,
Так совсюду женихи сбегутся.
Не польстись ты, дочь, на генерала,
Не прельстись заслуженным артистом,
А рыбак посвататься захочет,
Ты скорей давай своё согласье.
Он, рыбак, из моря рыбку тянет,
Он домой, рыбак, приходит редко,
Он, когда и выпьет, не дерётся,
Не бранит хозяйку по-пустому.
Уж он скажет: Уля моя, Уля,
Солнышко над речкой быстротечной.
Уж он сядет с Улюшкою рядом,
Уж он милой голову погладит.
1962
Как засыпал снежок траву жухлую,
А рябинушка
Не осыпалась
И пылает на снежной салфеточке,
Как румян пирожок на столе.
А с утра сизой тучей укрылися
Вётлы сизые,
Ветки голые,
А на ветках сидят сизы голуби,
Испекла бы ты, мать, пирожка.
Пирожок бы лежал на салфеточке,
Сладки крошечки
На окошечке,
Мы бы, голуби, крыльями хлопали,
А рябинка бы лета ждала.
Под рябинкой не знойно, не ветрено,
Посажу в траву
Дочку малую,
На-ка, Улюшка, ягодку алую —
Знай соси да другой не проси.
1971
Горы, горы, —
Что нам горы эти?
Что на горы эти
Мы глядим, как дети?
Мы глядим до боли
Синими глазами
На большие горы
С белыми снегами.
Ветры дуют,
Снег лежит, не тает.
Всё попередумать
Времени хватает.
Там, в соседстве с небом,
На вершинах голых
Думается снегу
О зелёных долах.
Долы, долы,
Все леса кудрявы.
Не у нас ли дома
Мягче пуха травы?
Реки все парные
С мала до велика,
И летит над ними
Журавель-курлыка.
Горы, горы, —
Что нам горы эти?
Что на горы эти
Мы глядим, как дети?
Мы глядим до боли
Синими глазами
На большие горы
С белыми снегами.
1964
Чем попусту слоняться
Меж никнущих лозин,
Не лучше ли заняться
Плетением корзин?
Над лубом да над лыком,
Над ивовым прутом
Сиди с приятным ликом,
Как древний грек Платон.
Занятие такое
И страсть в себе таит,
И более мужское,
Чем кажется на вид.
Не промысла же ради
В работу эту вник
Седой, не при параде,
Полковник-отпускник.
Учёных наших деток
Влёчет иная честь,
Но слух такой, что предок
Крестьянствовал, — он есть.
Наш локус — Ламский Волок,
Таков семейный миф,
А путь до книжных полок
И долог был и крив.
Так что ж, в лаптях лукаво
Себя вообразим?
Но, право, не забава
Плетение корзин.
Витые эти кольца —
Сплошной бальзам душе,
Притом хозяйству польза
И разум в барыше.
Большой барыш — сознаться,
Что жил чужим умом.
Большой барыш — дознаться,
Что суть в тебе самом.
Ты сам себе владыка
И знаешь, каково
Единственное лыко
И где сыскать его.
1969
Полоскала
Каргополочка бельё,
Стыли руки на морозе у неё.
В полынье вода — не чай,
Припевала невзначай,
Чуть слетала песня та,
Паром таяла у рта.
На Онеге
Белый снег да белый лёд,
Над Онегой белый дым из труб идёт.
Дым идёт белей белья
Изо всякого жилья,
Изо всякой мастерской —
прямо в небо день-деньской.
Город Каргополь —
Он город невелик,
А забыть его мне сердце не велит:
Может, он и мал слегка,
Да Онега велика,
Да немерены леса,
Да без краю небеса.
Так и вижу —
На Онеге белый лёд,
Так и слышу — каргополочка поёт.
Пусть мороз лютует зло,
Всё равно у нас тепло,
Грел бы душу лад да труд,
Шёл бы дым из наших труб.
1963
Спи, Кишинёв.
Нем
Сон.
Спи, тишиной
Не-
сом.
Тишь-тишина
Сену подобна:
Сено молчит, кроткое,
Но —
Добро и сдобно
Пахнет оно.
Выкошен луг, откишевший словами,
Хохотом, топотом и шепотком.
Выключен слух, — значит, дело за вами,
Ноздри. А губы? — а губы потом.
Полог земли
Тих,
Чист.
Только вдали —
Дых,
Свист.
Слабый такой,
Еле заметный,
Будто летит, темень пронзив.
Некой планеты
Вещий позыв.
И,
Пригвождённый таинственным свистом,
Тяжестью мглы и отсутствием дня, —
Что я гляжу, человек неказистый,
На половецкую удаль огня?
Вижу ли день?
Жду
Сна?
Или мне темь
Ду-
шна?
Или опять
Путь проторяю
В край, где закат кровью вишнёв,
И повторяю:
Спи, Кишинёв,
Спи,
Кишинёв.
1962
Привыкаешь к тёплым дням.
Привыкаешь к деревням,
Притулившимся по склонам.
Прирастаешь к жёлтым кронам
И медлительным корням.
Виноградник на бугре,
Мальчик смотрит боязливо.
— Буна зиуа! 1)
— Буна зиуа. —
Прирастаешь к детворе.
Кто, большой, тому виной,
Что к земле иноязыкой,
Будто здесь баюкан зыбкой,
Прикипаешь, как родной?
И глядишь, глаза слепя,
В даль, светящуюся зовом,
Провожая долгим взором
Уходящего — себя...
1962
______________
1) Добрый день! (молд.)
1
Сыпь, Василий, хмель за печь,
Чуть просохнет — сразу в дело.
Как мошна ни оскудела,
А уж пивом — обеспечь!
Ставь, Татьяна, в печь квашню,
Надо потчевать родню!
Соберутся раз в полвека —
Раздувай-ка уголёк!
Больно нынче он далёк —
Человек от человека.
Веселей ухватом двигай,
Пропеки, да не сожги,
Пироги — не вороги,
Только жаль, что не с вязигой.
Белой рыбы, хрящ ей в горло,
Нынче нет — поперемёрла,
Будто тот ихтиозавр.
Бес её поистерзал.
И с тресочкою не худо!
Ты мозгами пораскинь:
Го-род-ские! Городским —
Им и бублики не чудо.
Городские... Города!
Сам бы грелся возле денег,
Только пряник не сладенек
Без земли-то — вот беда.
Сколько жито? Сто годов.
Выто, чай, на сто ладов.
Сто ли, боле песен пето?
Соли ето — сто пудов.
Собрались.
На то и лето.
Волокушу волоки!
Сеть в котомку кинь для смеха!
В старом русле окуньки —
Городской родне утеха.
Да и мы не дураки!
2
...Все сели, осталась Татьяна
Стоять для порядка в дому:
Не видно ль пустого стакана
И нет ли обиды кому.
Татьянино лёгкое пиво
Лилось под застольный шумок.
Сучок областного разлива
Соперничать с пивом не мог.
И как-то совсем ненароком
Пришло ощущенье семьи,
И снова мы стали народом
И вспомнили песни свои.
Не те, что с усердной докукой
На новых широтах поют,
Как бы круговою порукой
Скрепляя разрозненный люд;
Не те, что семь раз на неделе
Меняют бумажный наряд,
А те, что как чёрные ели
Над чёрной землёю царят.
Налейте, ребята, налейте,
Недолго нам петь за столом,
Пробиты уже на билете
Те дырки с обратным числом.
Скажите, ребята, скажите,
Туда ли судьба завела
И так ли, ребята, бежите,
Как ветки бегут от ствола...
1966
Что-то вновь тоска меня взяла,
Вновь меня на север потянуло,
К тем пределам, где, белым-бела,
Тишина в озёрах потонула —
Потонула и опять всплыла.
Дело-то простое, а не странное.
Так оно устроено, житьё:
Невзирая на мои старания,
Гнёт моё старение — своё.
Вот и тянет к тем земным пределам,
Где легко, просторно было мне,
Где во мне уверенность гудела —
Весело! — как в мартовской сосне.
Вот и рвётся сердце в дальний путь,
Колобродит, просится, колотится:
Стоит только руку протянуть,
Стоит подмигнуть — и всё воротится!
А ведь не воротится ничуть.
1966
Когда же наскучат дерзания мне
(Седьмая ли блажь, материк ли седьмой), —
Поеду домой,
Посижу в чайхане,
Подумаю.
Подумаю я о свободе,
Ещё о пустой маете,
Чайханщик же чая щепоти
Подсыплет в раздумия те.
Глубокая влага седьмой пиалы
Сквозь поры пройдёт и со лба воспарится.
Как тихо!
Как лица
светлы!
Но тут я замечу:
хохлатая птица
Глядит на меня из-под пыльной полы,
И гладит коричневый палец
По темени птицу.
Она
Внимательно, тягостно пялит
Свой глаз на меня.
Тишина.
Ах, тень от листвы, да от пруда прохлада,
Да носик лужёный плюёт кипятком. —
Я — кто? Я прохожий. Я песню тайком
Занёс в чайхану под полою халата,
И песня, как перепел, зла и хохлата —
На темени перья торчком.
Мой пристальный, мой бедана 1),
Моя белобровая злоба,
Не рвись из-под пальцев!
Мы оба
Подумаем.
Тишь. Тишина.
Ещё посидим в тишине,
Ещё поглядим в чайхане
На важные влажные лица —
Не лица, а лики.
И блики,
Как пестринки, пятна пера.
Ещё не пора, моя птица,
Ещё не пора.
1967
______________
1) Бедана (узб.) - перепел; здесь - бойцовый перепел, используемый в перепелиных боях, местом проведения которых служили чайханы
Запах дома, запах дыма,
Горько-сладкий дым степной
Тонкой струйкой мимо, мимо —
Надо мною, надо мной.
Травки пыльной и невзрачной
Терпкий вкус
и вздох коня,
Потный конь и дым кизячный —
Детский сон, оставь меня.
Знаю, всё необратимо,
Всё навек ушло от нас —
Травки вкус и запах дыма,
И мангал давно погас.
Я иной судьбы не чаю,
Я другого не хочу,
Но так часто различаю,
Напрягусь и различу —
Различу сквозь дым табачный
Этой женщины изящной
Эти волосы копной,
Угадаю дым кизячный,
Пыльной травки вкус степной.
Тонкий стебель, горький вкус.
Низкий вырез.
Нитка бус.
Всё ушло, что было нашим,
Всё навек ушло от нас.
И мангал давно погашен.
И мангал давно погас.
1977
Пустыню голод разбирает к ночи,
Тогда шакал приходит к Бухаре
И сипло воет.
Башни чёткий очерк
Как след зубов на чёрном сухаре.
А рот пустой!
Всего-то для оскала
Два зуба, да и те порасшатало —
Хоть плачь, хоть смейся, хоть сухарь мусоль.
Пустыня плачет голосом шакала.
На сухаре посверкивает соль.
Соль неба — звёзды.
Соль земли — работа.
Пустыни соль — солёный солончак.
О чём он молит, жалкий хан барханов?
Чтоб солью неба стала саранча?
Видали мы дела такого рода —
И кровь солила землю, и слеза!
Зато мы знаем:
Соль земли — работа,
Соль солнца — виноградная лоза.
Когда у стен мы слышим стон шакала,
Нам не забыть: пустыня — это кара
За наши распри.
Это их плодов
Она алкала!
Шла и отмыкала
Ворота ослабевших городов.
Хоть плачь, хоть смейся —
Славное семейство:
'Зарежь собрата и пески уважь!..'
Не дай нам бог войти в такой кураж.
'Зарежь собрата!..'
А всего добра-то —
Галоши да замызганный ишак.
Зато мы знаем:
Соль земли — работа.
Работа, а не кровь.
И только так.
1967
1
А в Ташкенте не тот пострадал,
Кому в бок кирпичом угодило.
Пострадал, кто глазами видал,
Как стена от стены уходила.
Коль уходит стена от стены
На виду у всего перекрёстка,
Значит, могут, и даже должны
Разойтись полушария мозга.
Полушария мира в тот миг
В бедном мозге разъялись от взрыва,
И ташкентец к любимым приник,
Напоследок приник торопливо.
Крик стоял над планетой, а в ней,
В глубине, рокотало повторно.
Между тем становилось ясней,
Что трясение нерукотворно.
Пыльный столб на руины осел,
И, я слышал, смеялись в палатке,
Даже пели! Ведь шарик-то цел,
Отчего бы не петь, всё в порядке.
Много ль нужно? Брезентовый кров,
Да какая-то малость одежды,
Да вдобавок хоть несколько крох
Утешенья, любви и надежды.
1966
2
На родине моей осела пыль,
Которую усердно выбивала
Могучая и дикая рука.
Не так ли: выбьют пыль из тюфяка —
И колотьбы той будто не бывало?
Утихло содрогание земли.
Я видел, как бульдозеры скребли,
Верней сказать, я видел, как сгребали
Ту улицу, с которой я вбегал
В ту комнату, которую едва ли
Теперь припомню.
Но это было в прошлый мой приезд.
На этот раз на месте прежних мест
Шумит проспект. Терпение и вера
Мне помогли найти остатки сквера,
Но опознать деревьев я не мог.
Здесь у дверей курился наш дымок.
Здесь ясень был и был дымок мангала,
И девочкою мама в дверь вбегала,
Когда тот ясень веточкою был.
Постой ещё:
Здесь были дверь,
И стены,
И улица, которая теперь
Сошла со сцены.
Ах, если всяк да со своей святыней!
Не заглянуть ли лучше на базар,
Чтоб ввечеру потолковать за дыней
Под небом жилмассива Чиланзар?
Мы дыню разъедим, а завтра днём
В сухую землю веточки воткнём,
Узрим новорожденные кварталы
И с пылью их смешаем светлый прах,
Который унесли на башмаках...
Прости, привязчив я.
1970
Будет время, составлю
Родословное древо,
Его детям оставлю,
Чтоб светило и грело, —
Родословное древо,
А на нём человеки —
Те, что были когда-то
И пропали навеки.
Будет время, на карте
Перемечу крестами
То, что отчими люди
Называют местами.
Там Венёв, и Одесса,
И Великие Луки,
Там любовь, и злодейство,
И великие муки.
Из Венёва прабабка,
Из Одессы другая,
А великие муки
Из озёрного края —
Там в безвестной хатыни,
Онемев от печали,
Помнит пепел поныне,
Как в амбаре кричали.
Я под кроной коренья
Заплету в хороводе —
Племена, поколенья,
Наше место в народе,
Чтоб вовек не забылось,
Сколько веток рубилось
И кому с кем любилось —
Сколько деток родилось.
1976
В Мельничном, вблизи завода
Мукомольного, вблизи
Вечности — себя до года
Возрастом вообрази.
Все арыки перерыла
Жизнь, а ты войди по грудь
В тот же — после перерыва
В пятьдесят каких-нибудь.
Что такое пятьдесят
Лет, когда вокруг висят
Ветви те же, что висели
В прошлом веке и вчера?
Легче птичьего пера
Пыль, мучнистая сестра
Вечности и колыбели.
В Мельничном без вечной спешки
Время движется — вблизи
Вешки, от которой пешки
Устремляются в ферзи.
Времени протяжна нота,
Мелет мельница, и нет
Обреченности цейтнота,
Быстротечности примет.
Мама вынесла мальца
В Мельничный, и нет конца
Вечности, и пыль мучниста,
Как цветочная пыльца.
Словно в саге романиста,
Время длится без конца.
1981
Гульзира, твоё имя — цветок,
И, Востока традицию чтущий,
Я твой чёрный тугой завиток
Зарифмую с зирою цветущей.
Но узнать бы сначала пора,
Как цветёт на Востоке зира.
Я исчислю цветок по плоду,
В семена ароматные вникну
И к такому ответу приду,
От которого горько поникну.
Гульзира, разве ведаешь ты,
Как печалят порою цветы.
Убежав от гудения пчёл,
Я забыл про былую удачу,
И пустыню цветам предпочёл,
И пустые глаза свои прячу,
Ибо горечью жжёт, Гульзира,
То, что сладостью было вчера.
Гульзира, твои речи просты,
И от плеч твоих пахнет зирою.
Как горчат, как печалят порою
Эти запахи, эти цветы!
Дай лицо своё снова зарою
В эти запахи, эти цветы.
Оттого, что я с севера, что ли?..
1981
Если разбил пиалу, не горюй, поспеши на Алайский,
Жив, говорят, старичок — мастер искусный, усто.
Он осторожным сверлом черепки пробуравит — и в ямках
Скобок утопит концы, накрепко стянет фарфор.
Ай да мастак, вот кому говорить не устанешь спасибо!
Нет ли другого усто — сладить с напастью другой?
Я бы отнёс на базар черепки тонкостенного счастья.
Где там — ищи мастеров!.. Сам, бедолага, потей.
Главный ташкентский фонарщик, предводитель ночных возжиганий,
Резвому внуку Володе должность свою завещал.
Век закоптил фонари, стал стариком и Володя.
Следом состарился я, Володин единственный внук.
Век небеса закоптил, и на Новомосковской, в роддоме,
Мальчик родился, Филипп, внучек единственный мой.
Резво, Липуня, расти! Помни, что должность наследна:
Впрок фитили навостряй, стёкла учись протирать.
1981
Поедем в Бухару,
К узбекам в гости, а?
Поедем по жару,
Погреем кости, а?
По дыни!
У лотка
Шершавую возьмёшь,
Прижмёшь её слегка
И — нож в неё!
Сладка...
А хочешь, в Исфару
Поедем по урюк.
Урючин знойный сок
Прозрачен и упруг.
Губами придави,
Под сонной кожурой
Он ходит как живой!
Глаза закрою — и
Растаю,
Воспарю...
Поедем в Исфару!
По горы!
По горам
Полазаем!
Вели —
Я телеграмму дам,
Бельишко соберу.
Ведь я родился там,
Пойми, родился там.
Не знаю, где умру...
1965
Сладострастная отрава — золотая Брич-Мулла,
Где чинара притулилась под скалою.
Про тебя жужжит над ухом вечная пчела:
Брич-Мулла,
Брич-Муллы,
Брич-Мулле,
Брич-Муллу,
Брич-Муллою.
Был и я мальчуган, и в те годы не раз
Про зёленый Чимган слушал мамин рассказ,
Как возил детвору в Брич-Муллу тарантас —
Тарантас назывался арбою.
И душа рисовала картины в тоске,
Будто еду в арбе на своём ишаке,
А Чимганские горы царят вдалеке
И безумно прекрасны собою.
Но прошло моё детство, и юность прошла,
И я понял, не помню какого числа,
Что сгорят мои годы и вовсе дотла
Под пустые, как дым, разговоры.
И тогда я решил распроститься с Москвой
И вдвоём со своею ещё не вдовой
В том краю провести свой досуг трудовой,
Где сверкают Чимганские горы.
Мы залезли в долги и купили арбу,
Запрягли ишака со звездою во лбу
И вручили свою отпускную судьбу
Ишаку — знатоку Туркестана.
А на Крымском мосту вдруг заныло в груди,
Я с арбы разглядел сквозь туман и дожди,
Как Чимганские горы царят впереди,
И зовут, и сверкают чеканно.
С той поры я арбу обживаю свою
И удвоил в пути небольшую семью,
Будапешт и Калуга, Париж и Гель-Гью
Любовались моею арбою.
На Камчатке ишак угодил в полынью,
Мои дети орут, а я песню пою,
И Чимган освещает дорогу мою
И безумно прекрасен собою!
1980
А у венгров и черёмухи цветут!
Вот приехал я в венгерский институт,
А в окне, гляжу, они стоят, белы,
И черёмуховый дух во все углы.
И сирень цветёт у венгров, и миндаль,
И ничуточки мне этого не жаль,
По кювету маки алые — и пусть,
А учуял я черёмуху — и грусть.
Вот уехал я из дома в холода,
Вот приехал я, товарищи, сюда.
Что я видел под Москвою? — белых мух.
А у них уже черёмуховый пух.
Не творил ли нас господь навеселе?
Больно много он напутал на земле.
Ну, миндаль пускай у венгров, леший с ним,
Но черёмухи-то нам нужны, не им!
1968
Когда язык уму не внемлет,
Когда опять кувшин подъемлет
Хозяин-старикан,
А обе дочери с мужьями
Вовсю следят, сказать меж нами,
Не пуст ли твой стакан, —
Тогда, русак, держись валетом,
Пить — пей, но не забудь при этом:
Теперь не до речей!
Налей-ка сам обеим сёстрам,
Кувшин, ведь он на то и создан,
Чтоб пелось горячей.
А песни Кларики так хриплы,
Что, как смычка по скрипке скрипы,
Извлечь умеют дрожь.
И вот признательно и робко
Души фанерная коробка
Вибрирует... Хорош!
Готов, давись слезой прогорклой!
Туда, где солнышко за горкой,
Рванись — и протрезвей.
Там за полями, за лесами
Поют не ангелы — мы сами
И хриплый соловей.
Когда мужья долой с катушек,
Мадьярки света не потушат,
Коль песня горяча.
Ах, есть кому в полнощном доме
Водить нездешнею ладонью
Вдоль влажного плеча...
1965
А кого же, вот вопрос,
Так от страсти распирает?
Это вот кто: чёрный дрозд
Свои песни распевает.
Так себя он распалил,
Что — хвалите не хвалите —
Всё равно он будет лить, и лить, и
Лить, и лить своё, как лил.
Потому он чёрный дрозд,
Что имеет чёрный хвост,
Вообще, помимо клюва,
Чёрный он во всех местах
И попеть большой мастак.
Все акации в цвету,
Дрозд поёт, а пчелы — ууу,
Ну и духууу,
Ну и цветууу,
Ууу как сладко, мочи нету!
Тяжелеют на лету.
Всяк свои имеет страсти:
Пчёлы — по медовой части,
Дрозд попеть,
А я мастак
Поваляться просто так.
Не по этой ли причине
Я до чина не дорос —
Вот вопрос.
Пустой вопрос!
Так уж рад я, что живу,
Что приписан к белу свету.
Гроздь акации сорву,
О, как сладко, мочи нету!
Дрозд поёт,
А пчёлы — ууу.
1965
Живём в сени колоколов
Тиханьского аббатства.
Здесь храм воздвигнут будь здоров,
Да оскудела паства.
Уж не морочат сирый люд
Небесные фальцеты,
Зато безбожникам дают
Органные концерты.
Орган с бессмертною душой
Секретничает
ради
Её потребности большой
В гармонии и ладе.
Орган туда уносит нас,
Где скорбь души не травит,
А колокола бренный глас —
Он телом нашим правит.
Известно нам из древних книг,
Что колокола звуки
Язык развязывали вмиг,
А там, глядишь, и руки.
Когда порой колокола
Глаголом одержимы,
Такие варятся дела,
Что валятся режимы.
Но отшумели те деньки,
И нет расстриг-монахов,
И динь-динь-дини далеки
От этаких замахов.
На скамьях нет свободных мест,
Внутри светло и чисто,
Мы здесь, нам по сердцу приезд
Столичного солиста.
Мы озираем божий храм
Без истовой натуги,
И важно льются в души нам
Прелюдии и фуги.
1968
Тихань. Листья облетели.
В камне выдолблены кельи.
В келье тесно, будто в стойле.
И —
подсказанное чувством —
Имя: Тихонова Пустынь!
Ой ли...
Дочь ли киевского князя
Прикопала русский корень,
Чтобы, в грот как в гробик влазя
И судьбе своей покорен,
Здесь долбил печерский инок
Белый камень и суглинок?
Кто придумал, что в пещере —
Ближе к Богу?
Эти щели
По соседству с преисподней!
Ах, насколько превосходней
Жить повыше,
Жить на крыше,
Сверху истины глаголя!
Я — гойя 1)...
1970
_________________
1) Гойя (венг.) — аист.
Так мирно в Тихани ночами.
Лишь истребители впотьмах
Нет-нет рванут ночное небо,
И двери хлопают в домах.
Двадцатый век, большой размах,
Большие скорости и страсти,
Ночное небо рвать на части —
Хороший тон.
И снова тихо.
Небо, сводящее концы с концами,
И тёмное мерцанье —
Балатон.
Фонарь на моле миг да миг,
Сверчок какой-то свирк да свирк,
Брехун далекий гав да гав, —
Но несинхронно.
Такой, ребьята, лайф.
Такой, ребьята, лайф у Балатона.
Гляди, ребята, веселей,
Ей-ей, от хлопанья дверей
Ещё никто не умирал.
Неплохо!
Такой, ребята, лайф.
Эпоха Большого оптимизма.
1970
Пела песню женщина из Пешта
Над моей весёлой головой,
Над моими бойкими кудрями,
Над горячей кровушкой моей.
Пела чисто, истово, красиво,
Чуть умолкнет, все кричали: пой!
Разводил руками: 'Ну и сила!' —
Аккордеонист полуслепой.
А моя головушка распухла,
Я не знал чужого языка,
Но порывы тёмного рассудка
Холодила женская рука.
'Жил я, жил, голубушка, и дожил
До своих до выдержанных лет —
Вот и весел, как осенний дождик,
И кудряв, как бабкин табурет;
Вот и маюсь, будто в одиночке,
Прижимаюсь лбом к твоей руке;
Вот и бормочу четыре строчки
На своём родимом языке'.
Аккордеонист полунезрячий
Сатанел от дыма и жары.
Помню голос дивный и горячий,
Я его не слышал с той поры.
Я не шёл, голубушка, за гробом,
Не читал прощального письма
И гадать не смею, что за прорубь
Ты себе назначила сама.
Но я помню, помню этот голос,
Вспоминаю пальцев холодок,
Не забуду тёмный этот город,
Эту ночь и винный погребок.
Аккордеонист полунезрячий —
Как же он старался, старина!
Выложился, справился с задачей,
Не забылась песня ни одна.
1968
Деревня спит. Лишь кошки под луною
Живут какой-то жизнью потайною,
Они черны иль черноваты —
Все.
Их дерзкие свидания чреваты
Последствиями. Кошки на шоссе.
Показан мне
Вечерний моцион,
И он
Меня ведёт к кладбищенской стене,
По ней, я вижу, стелются коты,
Танцующие ритуальный танец,
Сиренью тянет, ирисами тянет,
На чёрном прорисованы кресты.
Я так скажу:
Давно ли в страхе
Я вздрагивал при виде мертвеца?
Но гроб за гробом на плечо ложился,
И робости мой дух лишился,
Я более не отвращал лица.
Когда — так медленно — покой входил в отца
Он и в меня входил, лишь мерою иною,
Лишь истиной, что очередь за мною,
И я не отвратил лица.
Сиренью тянет. Ирисами тоже.
Их много у кладбищенской стены.
На ней видны
Внезапные перемещенья кошек.
Я так скажу теперь:
Теряем и теряем год от года,
Но новая свобода
Приходит к нам взамен потерь,
И с нею — новая забота.
Она годов отнюдь не удлинит,
А впрочем, что за радость — век прокиснуть,
Не так уж страшно этот свет покинуть,
Таким покинуть —
Вот что леденит.
Сиренью тянет, ирисами тянет,
А человека тянет в дом, к огню,
А в доме ни души.
Так медленно чиню
Свои карандаши...
1965
Зачем ты уехала, Сьюзин?
Померкли мои берега.
На землю, на бедную землю
Ложится вечерняя тень,
И гаснет звезда, не успев разгореться.
Куда ты уехала, Сью?
Ложатся вечерние росы
На бедную землю мою,
И нету ответа.
Ни весён,
Ни писем,
И осень умрёт за окном,
И вряд ли, я думаю, сблизим
Стаканы с венгерским вином.
Да я и не думаю ждать:
На чёрной озёрной воде
Нельзя отогреться звезде,
И гаснет звезда, не успев разгореться.
1968
Вот холода начались.
Нынче с утра Балатон
В белом —
А клён в золотом,
Млечен —
А мол молчалив.
Каждый ларёк заколочен,
Шелест рождают шаги,
Осень —
Косматая псина
Мерно бредёт у ноги.
Тусклое золото клёна.
Что это? Дерева крона?
Или в зелёной глуби
Шхуна лежит,
и мерцает угрюмо
Золото возле разбитого трюма —
Кроны, дукаты, рубли?..
Клёны,
Платаны,
Дубы.
Каждый ларёк заколочен,
И одинок, одиночен
Голос осенней любви.
1965
Оттого ли, что нынче фазаны
Дважды встретились мне на пути,
Я подумал про дикие страны,
Где фазану непросто пройти.
Там ни зайцу, ни утке не мило,
Там царит с незапамятных пор
Царь природы, угрюмый громила,
И в зайчишку стреляет в упор.
Что за червь его, сирого, гложет?
От какой он свихнулся тоски?
Почему допустить он не может,
Чтобы кряква жила по-людски?
Чтобы попросту, а не отважно
Выплывала в положенный час,
А за нею так стройно, так важно
Пять утят — мимо нас, мимо нас...
1975
Над зарослями тростника
Осенний ангел пролетел,
И сник и пожелтел
Тростник.
Осенний ангел остудил охоту
Играть в слова
И пробудил в уме
Готовность, не сказать чтобы к отходу,
Но всё ж к приходу холода
И тьме.
Пора, приятель, подводить итоги!
Что вечны мы, так это люди врут.
И я пришёл к заброшенной протоке
Считать цыплят.
(По осени и труд.)
И, задевая облака,
Осенний ангел пролетел,
И тень скользнула надо мной,
Над зарослями тростника,
Над вымышленною страной, где гуси,
Где вместо чучел ветхие бабуси,
Чтоб отогнать скворцов от винограда,
В дырявые кастрюли вяло бьют,
Где кроют крыши, спят, едят и пьют,
И над реальною страной, где надо
Считать цыплят, которых вовсе нет,
И пялить чёрный глаз на белый свет —
А он двоится.
Двоится и тростник, озёрный злак.
Но треск какой-то в тростнике таится,
Какого-то разряда тайный знак.
Или разлада?..
1968
Скоро, скоро будем дома,
Скоро, милая жена!
Вон за озером на горке
Церковь старая видна.
Знаю, в церкви той потёмки,
Там святых пробрала дрожь.
Зато в нашей комнатёнке
Хорошо-то до чего ж!
Скоро, скоро будем дома
Чай вприкуску попивать,
А напьёмся хорошенько —
И скорее почивать.
Скоро, скоро, да не сразу,
Поскорее, да не вдруг.
Ах, вприкуску — не вприкуску,
Лишь бы сладко, милый друг!
1970
Опять, как позапрошлою весной,
Встречаю май в деревне,
Которой обеспечено в июне
Стать центром европейского купанья.
По воскресеньям
И ныне наезжают гимназистки
В автобусах агентства путешествий —
Все в брючках, все с транзисторами, все
Акселерированно взрословаты,
И все кричат шалаво: 'Ютка! Ютка!'
Не понимаю почему,
Но в каждой группе заводила — Юдит.
Слово 'гимназистки'
Любезно языку и соблазняет
Употребить александрийский стих,
И это сознавать — занятно.
И мимо этой крашеной скамьи
Они идут растянутою цепью,
Влекомые какой-то чудной целью,
Настроенные на одну волну.
И на одной волне
транзисторы вещают,
Что обеспечивает постоянство
И безотказность руководства мной
Со стороны большого мира.
Где же Юдит?
Да вот она, скакунья. Некрасива,
Но до чего приязненна! Промчалась,
И сразу видно, как ей хорошо
И как охота
Все достопримечательности мира,
Все радости обещанной планеты
Решительным наскоком захватить
И раздарить подружкам.
Юдит!
Может быть, что-нибудь будет?
Будет большой пароход...
В узенькой душной каюте:
— Юдит, — скажу тебе, — Юдит,
Вот мы с тобой и одни...
Или так:
— Мини-юбка,
Люби меня, Ютка!
Дайте, граждане, ответ:
Юдит блудит или нет?
Умею.
Ну хорошо, мой милый, а теперь
Притормози свои автоматизмы,
Оставь слова и в памяти оттисни
Разгоряченность девочки чужой.
Кстати, Юдит в брюках,
И, значит, милый друг, в твоём стихе
Не ночевала правда жизни.
(Большая правда жизни!)
Увозит
Могущественный 'Икарус' девчат.
Сейчас они поедут понимать
Модерные скульптуры у мотеля,
А после, полагаю,
Поставят их автобус на паром
И повезут куда-то там туда.
И тихо в этом мире до поры.
И пар над озером восходит.
И солнышко, которому Икар
Паром предпочитает в наше время,
Обиды не выказывает, грея
Сидящего на крашеной скамье.
Человек один сидит,
Втихомолку шутки шутит,
Имя ласковое — Юдит —
В сердце дудочкой дудит.
1968
Пир удался, но ближе к утру
Стало ясно, что я не умру,
И умолкла воронья капелла;
И душа задремала без сил,
А потом её звук воскресил —
То балканская горлинка пела.
Я очнулся; был чудно знаком
Голос птицы с его говорком,
С бормотаньем нелепых вопросов;
И печаль не была тяжела,
И заря желторота была,
И постели был краешек розов.
Там, в постели, поближе к окну,
Дочь спала и была на жену
Так похожа, что если б у двери
Не спала, раскрасневшись, жена,
Я б подумал, что это она,
А подумал: не дочери две ли?
Пировалось всю ночь воронью,
Вороньё истязало мою
Небессмертную, рваную душу,
И душа походила на пса,
Что попал под удар колеса
И лежит потрохами наружу.
Но возникли к утру на земле
Голос птицы, тетрадь на столе,
И строка на своём полуслове,
И на девочке розовый свет,
И болезни младенческий след —
Шрамик, оспинка около брови.
Этот мир был моим — и знаком
Не деталью, а весь целиком,
И лепился любовью и болью,
И балканская птица была
Туркестанской — и оба крыла
Всё пыталась поднять над собою.
1982
Снова жирные цыгане,
Дети солнца и земли,
На виоле, на цимбале
Заиграли, завели.
Примаш 1) песню заорал,
Шайка-лейка подхватила,
Что-то к горлу подкатило,
Закачался дымный зал.
Баста, кончились туристы,
Оскудел приток валют,
Остаётся местный, честный
Муз ценитель неизвестный,
Потребитель скромных блюд.
Всё, капут, конец сезона,
Местный люд пришёл к огню,
Подают ему меню,
Выбирает он резонно.
Лить дождям — не перелить,
Время жажду утолить,
Песен не перепиликать,
Скрипок не перепилить!
1978
___________________
1) Примаш (венг.) — первая скрипка и центральная фигура венгерского цыганского ансамбля.
Митя-бачи 1) тряхнул стариной,
Митя-бачи пошёл на болото,
На болоте он был старшиной —
Старше всех, кому жить неохота.
Всех, кому надоело совать
Электроды в нейронные сети,
Митя-бачи повёл сачковать,
Соблазнил и увёл на рассвете.
Но, цепляя в болоте сачком
Безымянную жертву науки,
Митя-бачи ревнивым зрачком
Поверял свои чудные брюки.
Ибо на уши вешать лапшу
Академикам или членкорам
Лучше в брюках, чем без. И, прошу,
Не орите, пожалуйста, хором.
Разорались, аж комья летят.
Никакого с коллегами сладу.
Будто впрямь Митю-бачи хотят
Беспортошным оставить к докладу.
Хуже нет, когда выхода нет, —
Нет в запасе штанов, хоть зарежьте!
Вот возьму и на бёдра жилет
Нацеплю на доклад в Будапеште.
Может, в нашей великой стране
Исповедуют моду такую...
(Эти мысли роятся во мне,
Пока я на болоте сачкую.)
Ты не плачь, дорогая родня! —
На докладе я выглядел франтом:
Были, были штаны у меня!
А и не было б, тоже красиво.
1985
__________________
1) Дядя Митя (венг.)
'С детьми ходили за лавандой'.
Наткнусь в блокноте на строку —
И яви отблеск лиловатый
Из тусклой глуби извлеку.
Вдоль озера, затем тропою
Вдоль склона, где термальных вод
Окаменелые покои,
Затем вдоль рощицы, и вот
Под негустой древесной кущей
Залиловело, и запах
Цветок лавандулы, растущий
Не врозь, а в купах и снопах.
Давно заброшенных посадок
Остатки
нежно расцвели
Средь рощ, где жив ещё остаток
Давно разлюбленной земли.
Она размечена на цели,
Взрывчаткою начинена,
Но разве так на самом деле
Была задумана она?
Дыши,
дитя,
глазами хлопай
В Европе, пахнущей Европой,
Лавандой, мятой, чебрецом,
Замри, дитя, перед лицом
Земли, где длительностью слога
Так пахнет смертная строка,
Как нежным запахом цветка
Жена разлюбленного бога.
1981
У венгерского поэта
Обитает в доме галка —
Не сорока и не грач.
Галя, краля, королева,
Попрошайка и нахалка,
За поэтом ходит вскачь.
Носом по полу стучит,
Неверморов не кричит.
У венгерского поэта
Шевелюра поседела,
Но кому какое дело
До его седых волос!
Галя, краля, долгий нос,
У поэта есть вопрос,
Ты не знаешь ли ответа?
Галка хохлится в углу,
Словно турок на колу.
У венгерского поэта,
У поэта-публициста,
Эссеиста, депутата
И певца широких масс
Обитает в доме галка.
У него на кухне чисто,
У него ума палата
И бутылка про запас.
Мы обсудим этот мир
И наполним сыром чрево.
Галя, краля, королева,
Осенит наш скромный пир.
Не горюй, моя душа!
Только дай растаять снегу —
Купим в складчину телегу,
Запряжём с тобой лошадку
И поедем не спеша.
От деревни до деревни,
Мимо Дьёндьеша на Тиссу,
Мимо Суража на Гжать.
Будем спать с тобою в сене,
Будем петь с тобою песни,
А лошадка будет ржать.
Соберёмся налегке,
Только Галя на дуге
Да бубенчик под дугой,
Не печалься, дорогой!
1970
Зелёный чайник на бочонке,
Тельняга сохнет на бечёвке,
Вот тут и будет мне постой:
Устал —
а мотобот пустой.
Он, как умаявшийся мерин,
Подрагивает животом,
Посапывает, вял и медлен,
Постукивает в пирс бортом.
Мне снится мой отец, Антон.
Мы — бреемся.
Нас двое.
Трое!?
Да, с нами Пушкин!
Мы — поём.
И песню нашу ах как стройно
Слагаем тут же — враз втроём!
Струись, прекрасная, теки,
Даруй нам сладости и власти!
Мои глаза слезами застит,
И даже бриться не с руки.
Дивлюсь сквозь сон своим же снам.
Кто сны подсказывает нам?
Кто в нас царит, какая сила?
Какое дерзкое светило
Нас возжигает по ночам?
Се — я, усталый человек,
Царю покойно и забыто.
Реалии чужого быта
Гурьбой стучатся в мой ночлег.
Так волны остров окружают,
Но важно скалы отражают
Их притязательный набег.
1963
Василий Андреич Жуковский
Солнцем русской поэзии не был,
Что поделаешь, не дано.
Сын турчанки — и правнук арапа,
Два курчавых, а солнце — одно.
Застрелили!
Застрелили солнышко.
Темно.
Море людское внизу с утра,
Море людское.
Вот ведь горе какое.
Ледяная гора
Давит на плечи.
Волосы слиплись на плеши.
Меланхолический бард,
Очи томные, шёлковый бант —
Вот не думал дожить со своею постылою славой!
Господи, не допусти!
Не подпусти костлявой!
Огороди стеной!
— Это ты, Василий Андреич?
— Я, родной.
Каждый раз,
Как приедем с женой в этот город,
Стоим у этих ворóт.
Снег за вóрот.
Дождь за вóрот.
Прибывает, подходит народ.
Господи, не допусти!
Ждём — молчаливые тени.
Дважды в день Василий Андреевич
Вывешивает бюллетени.
1965
Хочется голову преклонить
Возле тихой воды.
Чтоб она не резала глаз отражением солнца
И была холодна, но не ломила зубов,
И никаких колючек, репьёв, никакой крапивы,
Лишь мшистые прикосновения
Воды или камня.
Есть теснина в предгорьях Кавказа:
Сверху полдень,
Сверху горланят птицы,
Сверху лесистой тропой терпеливо бренчат туристы,
А там —
В золотистом сумраке
На полированном ложе
Лёгкая дремлет вода.
Ещё хранится такая
В пологой каменной чаше
На острове том безымянном
На севере милом.
И совсем в не дальних краях,
В пятистах шагах от Оки,
Мне известны целебные заводи
Лугового ручья.
Я москвич, обитаю в Москве,
Понимаю Москву с полуслова —
И наверно б зачах,
Отлученный от мельтешенья.
Но ведь очень, очень бывает,
Что хочется голову преклонить,
И тогда — понимаете? — негде.
1960
И так-то плыли облака
По лёгкому, пустому небу,
Что мне, беспутному, явилась
Строка.
Она светилась.
И так она была легка,
Что я следил ревнивым оком,
Как тень её по наволокам
Скользила.
И тени облаков скользили тоже,
Не отставали
И не обгоняли её, мою строку.
Она исчезла за чертой,
Как дыма клок иль звук пустой,
Но долго тени облаков
Скользили с ельника на ельник,
И долго человек-бездельник
Сидел и лености оков
Не рвал.
И недоумевал.
Его ревнивый взор
Скользил с угора на угор
И оттого, что отставал,
Сердился:
Зачем он слаб постичь черту,
Ту, за которой
Строка исчезла навсегда?
1966
Стихотворец — миротворец,
Мира стройного творец.
В этом мире тихой лире
Внемлют старец и юнец.
Стихотворец — громовержец,
Рифма — молний пересверк!
Он её в колчане держит,
Он тирана ниспроверг!
Он и лучник, и борец,
Прямо скажем — многоборец,
Ратоборец! Ну, заборист!
Просто-напросто храбрец!
Стихотворец — эрудит,
Где он только не бывает!
Щец жена ему наварит
И детишек народит.
Не гляди, что сед и лыс!
Стихотворец кость обгрыз,
Замечанье сделал Уле
За качание на стуле.
1974
Ковчега нашего плавучесть
Лишь небу ведома, друзья,
И потому за вашу участь
Не поручусь, пожалуй, я.
Удастся ль нам над чёрной бездной
Достичь сухого очага
Иль, как железка-кочерга,
Пойдёт на дно ковчег любезный, —
Не знаю я. Но — в добрый час,
Входите, место есть для вас.
Вползай, улита. Муравей,
Вноси свою хвоинку смело.
А ты, медведь, не стой без дела,
Ты муравья поздоровей.
Вели супруге, чтоб шакала
Сюда на борт не пропускала,
А сам набей семян из шишек,
Лохань со щуками тащи,
А также травы да хвощи,
Всё это, право, не излишек.
Потоп! Когда бы знать заране,
Мы впрок собрались бы давно.
А что, не взять ли нам герани,
Чтоб в доме ставить на окно,
Когда на склонах Арарата
Наладим свой начальный быт
И скажет кто-нибудь: забыт
Цветок, и нету аромата...
Глядишь — герани тут как тут.
Стоят по окнам и цветут.
Добро пожаловать, печник,
На борт дощатого эсминца!
Располагайся — потеснимся,
Чай, собрались не на пикник.
Входите, труд и ремесло —
И серп, и молот, и лекало!
Следите только, чтоб шакала
Случайно к нам не занесло.
Шакал с личиною людской
По виду малый городской.
Своих от этих отличим,
Отсеем лица от личин
И, уличив, погоним вон,
А сами — в путь по воле волн,
А сами — в странствия лихие,
В потоп, сквозь ливня черноту.
Свои бы были на борту,
А там — бушуй, реви, стихия.
1969
Помню, в доме на Неглинной жили Визбор и Адель,
Дом был сумрачный и длинный, неуютный, как отель:
Дверь к начальнику культуры (он всё время на посту),
А другая дверь к Адели, третья вовсе в пустоту.
Оттого ль, что без начальства нам культурно жить нельзя,
Приходили очень часто на Неглинную друзья.
Гостя парочка встречала и к столу его вела,
И гитарочка звучала над клеёночкой стола.
Пели чисто, жили просто — на какие-то шиши,
Было — жанра первородство, три аккорда, две души,
На Неглинной у Адели, где игрушки на полу,
Пили, ели, песни пели, дочь спала в своем углу.
А теперь живёт богато Визбор, вечно молодой,
Не с Аделью, как когда-то, — с молодой кинозвездой.
До того мила — учтива, что на что уж я хитёр,
А взглянул на это диво — только лысину утёр.
Я присел на стуле чинно и услышал: 'Ну, дела!
Адка, ай да молодчина, снова дочку родила!'
Родила — и взятки гладки! Если так, то всё по мне,
Всё в порядке: дочь у Адки, три аккорда, ночь в окне.
Нам, хозяюшка, до фени, что рассвет ползёт к окну,
Визбор бодро и без лени лапой дёргает струну.
Плоть, умри, душа, воскресни, пой нам, Визбор, старый дед,
Ведь от песенной болезни нам не выздороветь, нет.
1973
Адель, падучая звезда,
Ты ярче прочих звёзд горела,
Они мерцают постарело,
А ты умолкла навсегда.
Критерий истинности — смерть.
Адель, погибшее светило,
Тебя надолго не хватило, —
А мы всё крутим круговерть.
Когда строку диктует страсть,
Она рабыню шлёт на сцену.
Адель, какую платим цену
За счастье петь! —
Звездою пасть,
Сгореть, скатиться с небосвода.
Адель, какая несвобода,
Когда строку диктует страсть!
1980
Упаси, Господь, от плахи
И прости нам все грехи —
Наши горестные ахи, —
Наши бедные стихи...
Но не дай и в скоморохи
Оступиться со стези,
По которой наши охи
Тихо топают в грязи.
Грязь по пояс, грязь под ноздри,
Слова вымолвить нельзя.
Отплююсь, как на подмостки
Возвёдет меня стезя!
Не до глории-фортуны,
Жди, накроет с головой.
Но залезу на котурны
И — живой, живой, живой!
1968
Я рад, ребята, ваши имена
В журнале встретить.
Смиряю нетерпение и трепет,
Смакую письмена.
Ещё я рад,
Когда и самому удача в руки:
Не так чтоб — вот те смысл, а вот те звуки,
Но — лад.
Пусть невелик тираж у наших книг,
Нам имя — рота,
И ротою мы утверждаем что-то,
Какой-то сдвиг.
Какой-то стиль.
Пристрастие к особенной манере.
Манеру жить куём, по крайней мере,
По мере сил.
Желаю вам, ребята, всяких благ.
Старик Филатов 1), просветлявший бельма,
Работал и с изяществом и дельно —
Писать бы так.
1966
___________________
1) В. П. Филатов (1875-1956), глазной хирург.
Сообщили, что умер поэт.
Вот уж не был чиновник!
Говорили, что он домосед,
Книгознатец, чаёвник.
Вот уж не был небесным певцом!
Легче в плотницкой роли
Представлялся, похожий лицом
На Платонова, что ли.
Говорили, что он нелюдим.
Сам-то знал он едва ли,
Как он нужен, как необходим,
Жил в каком-то подвале.
Так никто с ним и не был на 'ты'
И не знал его близко.
Положу, как приеду, цветы
У его обелиска.
1980
Известно ль вам, что значит — жечь
Стихи, когда выходит желчь
И горкнет полость ротовая?
В такой беде играет роль
Не поэтическая боль,
А боль животная, живая.
Сжигает птицу птицелов —
Гори, прозренье! Сколько слов
Безвестно в пламени ослепло!
Известно ль вам, как стоек дым
Стиха — и как непоправим
Набросок в состоянье пепла?
Горят не рукописи — мы
Палим собой давильню тьмы,
Себя горючим обливая.
И боль, которой мы живём,
Не поэтический приём,
Она — живая.
1980
В день хороший, выплатной,
Тихо очередь топталась
И сочувственно шепталась,
К цели двигаясь одной.
'День поэзии' платил
Тем, кто скромно воплотил
Свои дни и свои ночки
В его пламенные строчки.
Канитель была проста:
Всяк вошедший в помещенье
Без тревоги и смущенья
Занимал конец хвоста.
Недобитый лирик чистый,
Нехудой отчизник истый,
Неречистый и речистый —
Всяк имел надежду тут.
Выпивохи, птички, птахи,
Отплатились наши ахи,
Худо-бедно —
полстранички
В альманахе нам дадут!
То, что с кровью наравне,
То, что высижено задом,
Напечатанное рядом,
По одной идёт цене.
Мой родной кичливый цех!
Где ещё увижу всех
В единении сердечном?
Разве на похоронах...
Что за чудо-альманах —
Мориц рядом с Поперечным!
И подобный алтарю
Свет в окошечке светился,
И никто не суетился,
Я вам точно говорю.
И ушедших в мир иной,
Отслуживших этой жиле
Тени
вежливо кружили
В день хороший, выплатной...
1975
Когда по безналичному расчёту
Расчётливую делаешь работу, —
Уловленную душу измочаль,
Пиши: звезда горит, душа трепещет,
И бездна, бездна, бездна в берег плещет,
И со свечою мается печаль.
Твори безбедно и небесполезно,
Звезда, свеча, душа, печаль и бездна —
Отборная оснастка для стихов,
Которые не слишком даже плохи,
И как-никак, а документ эпохи,
И ловят души на манер силков.
Но выгляну в окно, там ночь немая,
Там город спит, себя не понимая, —
Юдоль непонимания и лжи,
Там бездны мрак бензином в берег плещет,
Душа дрожит и на ветру трепещет,
И как всё это выразить, скажи?
1984
Незнакомый вежливый профессор
Пригласил меня прислать деся-
Ток-другой моих произведений
Для чудесной книги, книги века,
Где стихи — одних профессоров.
Говорил он: 'Я как составитель
Представляю химию белка.
Есть у нас астроном, офтальмолог,
Физик почв, географ зарубежных,
Два юриста, три искусствоведа,
В сумме — 27 профессоров'.
Я молчал, подавленно-польщённый,
Крепче к уху трубку прижимал.
А под вечер всё же раскололся,
Полувразумительно промямлил,
Доложился, искренне признался,
Показал, что я — недопрофессор,
Что меня профессорским дипломом
До сих пор не удостоил ВАК.
Так вот я, увы, и не схлестнулся
С профессионалами пера,
Не усилил, но и не ослабил
Книгу века, славную команду —
27, и всяк пасует в рифму,
27, и каждый лупит ямбом,
27, и все профессора!
1977
Коммуникативная функция слова,
Она, если в ней разобраться толково,
Кому — позитивная функция слова,
Кому — негативная функция слова.
Представим, к доярке взывает корова,
Мычит некультурно и неэлитарно;
Здесь функция МУ, т. е. функция слова,
Нелитературна, но утилитарна;
Здесь МУ позитивно, коммуникативно:
Ведь, как бы ей ни было это противно,
Доярка пойдёт на вербальный призыв,
Источнику МУ кулаком пригрозив.
Но если доярка в своём терему
Мычит, поджидая шофёра Кузьму,
То ясно для самых отсталых ослов,
Что самодостаточна песня без слов;
Здесь значимо 'ми' и не значимо МУ
И, стало быть, слово вообще ни к чему;
Тем более в песне оно примитивно
И, стало быть, антикоммуникативно.
Но я-то, но мы-то, я думаю, с вами
За то, чтобы песня была со словами!
За слово, зовущее жить коллективно,
А бьющее мощно и кумулятивно!
Поэтому нам и толкует наука,
Что главное — незамусоленность звука,
Поэтому мы и за МУ, и за 'ми',
За заумь, но все ж и за ум, чёрт возьми! 1)
Не в этой ли пене рождается снова
То самое, самое дивное слово,
Которое, сколько его ни зовите,
В ответ лишь хохочет, как Моника Витти!
1986
_________________
1) А ежели кто ни за МУ, ни за 'ми',
То пусть почитает хотя б Низами.
Немолодым усталым поэтессам,
Что так страдают каждою строфою,
Молоденьких мужей послал Господь.
1976
Вот поэты той войны,
Сорок первого сыны:
Пишут внятно и толково.
Вслед за этими и мы,
Опалённые умы:
Дети пятьдесят шестого.
А за нами — никого?
Поколенья — никакого?
Так наверно не бывает.
Ихней роты прибывает,
Кто-то нас перебивает —
Поприветствуем его.
1979
Забуду ль пёструю лавину,
Катившуюся в котловину
На наше сдержанное 'ах'?
По склону барды мчались бодро,
Мелькали бороды и бёдра,
Скакали спальники и вёдра,
Гитары прыгали в чехлах.
Какие ждут нас дни и ночи!
Нет, здесь не Сопот и не Сочи,
И мы иные — мы охочи
До песен собственных кровей!
Певцы, певуньи, вы всё те ли?
Откуда вы поналетели?
Пред циклопичностью затеи
Разину рот, как муравей.
Держись, мураш, крепи рассудок,
Забудь про сон на трое суток,
За ситуацией следи:
Бивак разбит, котлы дымятся,
Уже тылы к огню теснятся,
Битлы истомою томятся,
Чехлы долой! — теперь иди.
И, глядя в очи юным феям,
Я шёл с пузатым корифеем,
Я брёл среди ночных шатров,
Ночных костров, ночного бденья, —
Я брёл, и делал наблюденья,
И всё балдел до обалденья,
И бормотал обрывки строф.
И чудно было мне, и сладко,
Мы шли, и каждая палатка
Свой стиль, свою являла страсть;
На ВАЗе служат нашей музе
Иначе, чем в казанском вузе,
Но, состоя в одном союзе,
Поют и те и эти всласть.
Так что ж поют? Поют, что надо.
Чужого нет: Булат, Гренада,
И молодые имена,
И мы с тобой имеем место, —
Какая дерзкая фиеста!
Какая странная страна!
Немыслимо, необъяснимо!
О вы, кому не до Муслима
В незамусоленной глуши, —
Я вас люблю! — и этот праздник
Писать желание раздразнит
Для вас, что значит — для души.
Да, я люблю вас, в этом дело,
Я ваш, и мне не надоело
Тянуться к вашему огню,
И если петь, то с вами вместе,
А песня — это дело чести,
А чести я не уроню.
А дым отечества так нежен,
Когда он с вашей песней смешан, —
Спасибо вам и за него.
Не фимиам и не завеса,
Он просто — дым, он запах леса,
Он ест глаза, да что с того?
1975
Суверенной и гордой державе
Хорошо запускать дирижабли
На небесный шатёр голубой.
Дирижабли слегка старомодны,
И не слишком они скороходны,
Но зато величавы собой.
Величаво умеет старуха
Собеседника слушать вполуха,
Но в последний пред запуском миг
Что-то шепчет стиху суеверно,
И уходит корабль суверенно
На просторы неизданных книг.
В горнем царстве поэзии русской
Аппарату работать с нагрузкой,
И нагрузка порой такова,
Что взрывается вся суверенность
И врывается в стих современность,
Недержавно ломая слова.
А сегодня на небе просторно,
У кораблика дивная форма,
Туч не слышно и милостив бог.
Всяк по-своему небо нарядит,
В нём и мой легкокрылый снарядик —
Мой бумажный ручной голубок.
1979
Бумажный лист — крахмальная простынка,
Ни пятнышка, ни стона, ни судьбы.
Когда б вы знали, как это постыдно:
На белый плат — да мусор из избы.
Больных стихов ревнительный читатель
Нам говорит: 'Пожалуй, что-то есть.
Рука видна, и страсть видна, но, кстати,
Зачем опять задета наша честь?'
Ах, наша честь, она всегда задета —
Не сметь пятнать червонное кольцо!
И в честь того, что мы всегда за это,
Сожжём стихи и сохраним лицо.
Сожжём! Кому всё это интересно?
Стихи всего лишь навсего слова,
А наша честь, она всегда права —
Права, горда, болезненна, телесна.
1980
В своей книге пародий 'Сюжет с вариантами' Юрий Левитанский блистательно разработал известный с детства мотив: 'Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять'. К несчастью, осталось неизвестным, как написал бы историю про зайчика не пародист, а поэт Юрий Левитанский. Сознавая, сколь рискованно моё предприятие, я попытался восполнить этот пробел. Итак...
Место действия — двор. Но сегодня он Лобное место,
Ибо место на лбу для прицела удобное место.
Это кто ж это ходит? Кто, скажите, по дворику ходит?
Кто на дворик выходит? Утешение в этом находит?
Это ус, это два, это три, это пять с половиной.
Это — цель, но со средствами связана цель пуповиной.
Это — Зайчик, он бедный поэт, он объект покушенья.
Это будет потом. А пока он само утешенье.
А пока (даже лучше: но вдруг) выбегает Охотник,
Он до зайцев охотник, до зайчатины страшный охотник,
И свой Фаустпатрон он на Зайчика страшно наводит,
И задумчиво водит пером, и усами поводит.
Этот крив, но неправ. Этот прав, но не крив. Это вечная тема.
Это миф из шестнадцати глав. Это пиф, это паф. Это мертвое тело.
И кривой, совершив своё мокрое дело, поводит усами,
А косой, чуть прикрыв своё тело трусами, поводит ушами.
Он живой оказался. Оказалось, что он застрахован.
Он капусту жуёт, а Охотник опять оштрафован.
Это так нелогично. Это в сущности антилогично.
Но войдёт в антологию, ибо в сущности антологично.
1981
В простодушном царстве
Коли Старшинова
Проживают цапля,
Щука и корова.
За боркун, что Коля
Подарил под пасху,
Нацеди, бурёнка,
Молочка подпаску!
Колю звать к обеду,
Цапля, носом стукай!
А вести беседу
Станет он со щукой.
Щука всё-то знает,
Там и сям служила,
У неё на зависть
Становая жила.
И у Коли тоже
Ни усов, ни жира,
Потроха, да кожа,
Да струною — жила.
Не ему ли гости
К совершеннолетью
Перебили кости
Пулемётной плетью?
Не его ли, Колю,
Всё равно что плетью
Садануло болью
К тридцатитрёхлетью?
Он живёт неслабо,
Завязал до смерти.
Не страшны ни баба,
Ни враги, ни черти.
Над рекой избёнка —
Деревца живые.
На дворе бурёнка —
Боркунок на вые.
Во саду ли щука
Надрывает глотку.
На ходулях цапля
Лихо бьёт чечётку —
Под щукины частушки пляшет.
1981
Когда его бранят (а все кому не лень
Его бранят), когда его бранят,
Я надеваю на уши броню —
Не слушаю.
И не браню.
А тем, которые брюзжат или бранят
И брызжутся слюной у пьедестала,
Я говорю:
— Коллеги, сплюньте яд!
Или сглотните.
Ничего с вами дурного не будет.
А брызгаться вам вовсе не пристало.
Да, чувством меры он не наделён;
Да, хвастуном зовётся поделом;
Да, он стихи читает, будто чтец,
А это глупо;
Да, он раб приёма.
Но ведь не раб приёмных, не подлец,
Не льстец! Он был плечом подъёма
Поэзии, он был подъёмный кран
Поэзии — и был повёрнут к нам.
И мы учились —
рабски! —
у него,
Мы все на нём вскормились, лицемеры!
Беспамятство страшней, чем хвастовство.
А чувство меры...
Ах, было бы просто чувство.
Но с ним-то у нас негусто,
И слюна это просто месть
Тому,
У кого оно просто есть.
Когда его бранят (а все кому не лень
Его бранят), когда его бранят,
Я вспоминаю давние слова
О просто чувстве. И квартиру два.
Люблю его и тридцать лет спустя,
Люблю его — без всяческих 'хотя'
И давних адресов не забывая.
Он — век мой, постаревшее дитя,
Дом семь, квартира два,
Душа живая.
1986
Та литфондовская дама,
Что в пустой библиотеке
Попросила Мандельштама
И, смежив печально веки,
На ходу шепнула мне:
'Боже, боже, где оне —
Дни поэзии российской?' —
И тропинкою раскисшей
Побрела, прижав тома,
В корпус 'А', — сошла б с ума,
Кабы я бы в тот же миг
Ей ответил напрямик.
Я ж повёл себя гуманно
И в ответ вздохнул туманно.
Что поделать, я не той
Жив страницей, а вот этой,
Не успевшей стать воспетой
И для вас — незолотой.
Младший сверстник мне учитель,
Старший — ран моих лечитель,
Пушкин — бог, а божий вестник —
Мой ровесник, мой ровесник.
И над горечью страницы
Я включу свою свечу
И одной отроковицы
Откровенья пошепчу.
1983
Мне молвит юная мадам,
Почти мадмуазель:
'Хочу отдаться вам,
Почтите же меня'.
Мне пишет старая лиса,
Имеющая вес:
'Хочу печатать вас,
Пришлите же стихи'.
Я той и той желаю благ,
Я в них души не чаю.
Я той и той примерно так
Прилежно отвечаю:
Извините —
У меня затянувшийся творческий кризис.
Но звоните,
Может быть, я поправлю свои дела.
1985
Догоняет меня Кушнер,
Хоть и доктор я наук 1),
Доконает меня Кушнер,
Никакой он мне не друг.
Чуть найду какой феномен,
Чтоб потешить знатоков,
Тут же Кушнер, мил и скромен,
Хвать феномен и таков.
Перед тайной полушарий
Я тридцатый год стою 2),
Я решить её решаю,
Электрод в неё сую.
Наконец в асимметрию
Пролезаю на вершок,
Глядь, а Кушнер мне, Дмитрию,
Про неё суёт стишок 3).
Я, наукою влеком,
Тёмной ночью и тайком
За ланцетником собрался —
Низшим хордовым зверьком 4).
Я в песок лопату пнул,
Я совком песок копнул,
Глядь, а там обратно Кушнер
Всё, что было, почерпнул 5).
Я ищу у амфиокса 6)
Мозга клеточный исток,
Я проникся, я увлёкся —
Вот он, свёрнутый листок!
Кушнер рядышком шныряет,
Миг — и тянется к листку,
И куда ж его швыряет? —
В набежавшую строку 7).
Уж на что уж сам я ушлый,
Кушнер в сорок раз ушлей.
Доконает меня Кушнер,
Тут попробуй уцелей.
Как случилось, кто виновен,
Что всегда без перемен:
Чуть найду какой фенóмен,
Тут же Кушнер-феномен.
1986
______________
1) Биологических (диплом МДТ ? 000942 от 17 июня 1974 г.).
2) См., напр., моё предисловие к кн.: Хамори Й. Долгий путь к мозгу человека. М., Мир, 1985.
3) См., напр.:
Мозг ночью спит, как сад в безветрии.
Клонилась речь на семинаре
К функциональной асимметрии
Его бугристых полушарий...
В пространстве левом — опыт умственный,
Прохладный, дышащий безликостью,
В пространстве правом — вещный,
чувственный,
С шероховатостью и выпуклостью!
(А. Кушнер)
4) Выполнив ряд уникальных исследований по нейробиологии ланцетника и будучи заинтересованным в строгой охране этого уникального представителя отечественной фауны, я наивно полагал, что единственная в стране уникальная популяция ланцетника надёжно засекречена; к сожалению, эти надежды не оправдались (см. ниже).
5) Биолог мне ланцетника покажет.
Полупрозрачный, хордовый, морской
Наш предок древний: видишь, как он машет
Хвостом...
и т. д.
(А. Кушнер)
6) То же, что ланцетник.
7) Зародышевый лист так плоск, но, желобком
Сворачиваясь, он не сразу, неумело,
Став трубочкой кривой, бог знает чем влеком,
Мужает в тесноте, — так обретают тело.
И, собственно, их три, зачаточных листка,
И каждый для своих стараться должен тканей...
и т. д.
(Тоже А. Кушнер; слова о Боге явно неуместны
в естественно-научном контексте.)
А. Поэзия есть обнажение смысла
посредством движения звука.
Напротив, бессмыслицей ведают числа,
и это зовётся наука.
Наука — мышиная, в общем, работа,
подобье машинного счёта.
Но можно расправить и крылья и плечи
простейшими средствами речи.
Б. Ах, всё наизнанку! Поэзия — это
пустая истома поэта,
Потуга извлечь из мышиного бреда
своё петушиное кредо.
А корень извлечь — это вправду работа,
подобье машинного счёта.
А крылья расправим и смыслы расчистим
простым сопряжением истин.
1982
1
'Но, мой Паскаль, — он говорил Паскалю, —
Допустим, я для рифмы пасть оскалю,
И — что? Какая общая черта
Роднит тебя, Паскаль, с оскалом рта?
С пасхальным звоном? Пасквилем? Паскудством?
Такой подход граничит с безрассудством.
Не вижу в этом смысла ни черта!'
'А ты увидь! — Паскаль ему на это. —
Ведь ты же сам, Декарт, чутьём поэта
Назвал Монблан, а не Па-де-Кале.
Монблан — скала. От звука шаг до сути.
Ты подсказал, как сдвинуть столбик ртути,
И я, Па-скаааль, полезу пааа скаа-ле!' 1)
Сей диалог имел происходить
В подпитии хвастливом и хвалебном,
Когда Декарт придумал восходить
С запаянною трубкой и молебном
(Экспериментум круцис!) на Монблан.
Молебен — вздор? Так с этим нету спору:
На языке вертелся мооо-нооо-план,
Да монопланов не было в ту пору.
II
'Но ртуть-то будет пааа-дать по шкааа-ле! —
Вскричал Декарт. — Тогда, согласно вздору,
Что ты несёшь, не лезть бы надо в гору,
А опрометью мчать к Пааа-де-Каааале!'
Паскаль зевнул: 'Так с этим нету спору...
Седлаю?'
Оппонент хлебнул из кружки:
'Ну нет, пешком. Пешком, но как из пушки'. 2)
III
Здесь к Пушкину приходит наш рассказ.
Давно пора! Сам спор — не о ключе ли
К его стихам? Не зря же битый час
Мы проторчали с трубкой Торричелли.
Зато и слово выплыло как раз.
Итак: межполушарные качели!
Валяй, качайся — славная игра:
Одним поём, в другом ума палата.
О ртуть, она прозреньями чревата!
Так вот куда вела Монблан-гора!
IV
Там Анна пела с самого утра.
V
Поэзия должна быть глуповата.
1984
______________
1) Здесь упоминается знаменитый эксперимент, посредством которого Паскаль, поднявшись на гору с трубкой Торричелли, доказал существование атмосферного давления. Имеется мнение, с которым согласны не все историки науки, что идея эксперимента была подсказана Паскалю Декартом.
2) Пояснение для читателей, далеких от предмета спора: последовательность П-Ш-К, заданная в начале строфы ('по шкале'), делает указанный здесь способ передвижения единственно возможным, что осознаётся обоими участниками диалога.
Были корни кипариса
Суховаты и теплы,
А земля между корнями
Ноздревата и тепла,
И вознёсшиеся в темень
Были тёплыми стволы.
И звезда таясь глядела
Сверху вниз, и тишина
Тайной теплилась, и дева,
Было сказано, юна.
Было сказано: и тёмный
Кипарис. И нежный мирт.
И вода, что окружала
Тишину со всех сторон,
Многократно отражала
Безымянный блеск звезды.
Это небо было: небо
Отражало блеск воды.
Да и нужно ль, чтоб впрямую
Назывались имена,
Если — таинство? (И дева,
Было сказано, юна.)
Если слиты с кипарисом
И затылок и спина?
1981
Мне нужно одиночество, как дот,
В котором я могу уединиться
От времени,
От временных забот:
Бетонный склеп и узкая бойница.
Бетонный свод и тоненькая щель.
Я к ней прильну и вдруг увижу цель —
Цель жизни
Или просто жизнь без цели,
И пиршество,
И слёзы на пиру.
Я оптику туманную протру
Полой шинели.
И если повезёт, то я тетрадь
Заполню до последнего листочка.
Мне важно ничего не растерять.
Нужна глухая, замкнутая точка.
Бетонный свод — и луч издалека...
1981
По свидетельству Блока, слеза
Застилает глаза
Начиная с 20-го года,
Ну а если точнее, то с той знаменитой строки,
Над которой, бывало, и мы, бедняки-чудаки,
Лили слёзы и ведали спазмы подобного рода:
Редеет — облаков — летучая — гряда.
Про состав наших слёз
Промолчу, это сложный вопрос,
Только старческим всё же маразмом
Невозможно всерьёз
Объяснить эти действия слёзных желёз,
Эту склонность к благим и хронически-сладостным спазмам.
Если мир бестолков,
То зачем же, скажите, у нас, бедняков,
Есть такое богатство?
И слезы нашей след —
Разве ж это железистой клетки секрет?
Это признак секретного,
символ железного
братства!
1987
— Семантику выводим из поэтики.
Поэтика из этики выводится.
В итоге получаются
Пейзажики, портретики,
Короче, всё, что в книгах наших водится.
И оды.
И баллады.
И сонетики.
— Короче, вы фанатики фонетики?
И ваши декларации —
Всего лишь декорации,
Скрывающие мизерную суть?
— Быть может. Может быть. Не обессудь.
1987
Вот первый луч, собрат луча второго,
Подрагивая, сохнет на стене.
Вот первое младенческое слово
Спросонок обнажается во мне.
Удел мой светел. Путь ещё не начат.
Я жду, я жду, сейчас настанет миг,
И позовут меня и крикнут:
— Мальчик!
А я не мальчик.
Я уже старик.
1963
Остерегись говорить о любви,
Остановись у последнего края,
Низкое солнце висит, догорая,
Длинные тени за нами легли.
Тени тягучие — дней череда,
Цепи гремучие давних событий,
Не разорвать их и не позабыть их —
Не говори о любви никогда.
1976
Ай, какое было чувство —
Упивался, уповал!
Было чувство, стало пусто,
Всё убито наповал.
Пусто, пусто, моя радость,
Скушно, ветрено в груди,
И такая хлещет храбрость,
Что хоть гоголем ходи:
Хоть в князья, хоть в Соловки —
Всё пустые пустяки!
Будто белую рубаху
На прощаньице надел,
Будто голову на плаху
Бряк! — и в небо поглядел.
Глянул в небо прямо с плахи —
В нём ни ангела, ни птахи.
В рай ли, в ад ли — однова!
Покатилась голова.
1966
У души моей вот-вот
Загремят раздоры с телом,
Намекнула между делом
Душа телу на развод.
Разойдутся, разведутся —
Тело вниз, душа наверх,
А я, бедный, куда денусь,
С кем остаться мне навек?
С телом в темень не хочу —
Чем в бездушии заняться?
К душам жить не полечу —
Ни прижаться, ни обняться.
Мне бы с вами, мне бы с вами,
Хоть на корочке сухой,
Хоть на краешке скамьи —
С вами, милые мои.
1976
Небо на свете одно,
Двух не бывает небес.
Мне-то не всё ли равно,
Сколько на свете невест?
Ты мне на свете — одна
С давнего дня до седин.
Ты мне, как небо, дана,
Чтобы я не был один.
Грянет пустая тоска —
Вот я и снова в пути.
К морю уходит река,
Чтобы дождями прийти.
Стынет река подо льдом,
Чтобы очнуться в тепле.
Я покидаю твой дом,
Чтобы вернуться к тебе.
Ты мне как небо — земле:
Влага и свет и тепло.
Много ли проку в зерне,
Если оно не взошло?
Лопнут весной семена,
К небу потянутся в срок!
Ты мне, как небо, нужна,
Чтобы тянулся как мог.
1964
1
Нам тоже выпала редкая удача
Провести осень в Сигулде.
Кроме удачи, выпал дождь,
Вернее, он выпадал то и дело,
И нам оставалось слушать,
Как хозяйка ледяным голосом
Выговаривает дочери —
Голубому цветку младшего школьного возраста.
Когда в дожде случались просветы,
Мы торопливо дышали,
Даже спускались к реке.
Несмотря на стужу, всюду росли грибы —
На улице у кромки домов
И у кромки воды на реке.
Мы сносили грибы в холодную комнату,
И любовались, и чистили, и отделяли шляпки от ножек,
И хозяйка ледяным голосом напоминала,
Что сдавала нам койки,
Но вовсе не право
Варить, сушить или, упаси боже, жарить
Грибы.
Однажды на Гауе
Я отвернул камень
И увидел, что он облеплен планариями.
Обилие планарий — вот что меня поразило,
Такого не было даже на Балатоне,
Где их отнюдь не мало.
Говорят, глупые планарии умнеют,
Если их накормить умными планариями.
Мы кормились в столовой хлебным супом,
Это сносно для желудка,
Но вряд ли хорошо для ума.
Я набрал планарий в банку
И привёз их в Москву аспирантке Ирине.
— Какой это вид? — спросила Ирина.
— Не знаю, — ответил я.
2
Гадали: что выпадет нам впереди?
Нам выпала осень.
В тот год из неё выпадали дожди,
Как зубы из дёсен.
Дожди одолели, и всё-таки год
Не выпал из ряда, —
Конечно, не в смысле дождливых погод,
Но в смысле наряда.
В ту осень наряд отсыревших осин
Пылал неуклонно,
И клён только к вечеру пламя гасил
Водой небосклона.
Я так и не понял: гасил по нужде
Иль просто со скуки?
Была ли нужда, чтобы гасли в дожде
И краски и звуки?
Была ли нужда, чтобы ветер листву
Крутил каруселью?
Какому он этим платил божеству,
Какому веселью?
И всё-таки осень свой срок прожила,
Хоть стыла во мраке,
Где ей не хватало в тот год для тепла
Детей и собаки.
Глушила дождями и краску и звук
И душу томила.
(Уедем!..) И всё выпадало из рук
И было немило.
1973
Верил я в свою фортуну,
Начиная новый день.
Выплывать назло тайфуну
Вечно было мне не лень.
Был я лёгким и проворным
На вселенском сквозняке,
Потому что плыл по волнам
Я с соломинкой в руке.
Столько силы придавала
Мне соломинка моя,
Что я плыл куда попало,
Хоть бы в дикие края.
И, бывало, забедую,
Запускаю пузыри,
А в соломинку подую —
И я вот он, посмотри.
Не прелестница подружка
И не умница жена,
Мне другое в жизни нужно —
Мне соломинка нужна.
Только с ней на этом свете
Всё сбывалось и сбылось.
Видно, дело просто в цвете
Тех соломенных волос.
1980
В японском странном — языке
Есть слово, хрупкое до боли:
Аиои.
В нём сухо спит рука в руке,
В нём смерть уже невдалеке,
И нежность в нём — не оттого ли?
А в странном русском языке
Есть выражение: пуд соли.
И двое съели соли пуд,
И одолели долгий путь,
И все свои сыграли роли.
А если двое — я и ты,
Так это вдвое теплоты.
Переругаемся — и в путь
И без согласных как-нибудь
Свой пуд беззубо дожуём,
Глядишь, вдвоем и доживем.
Аиои!
Аиньки-оиньки!
1979
Избегаю новых дел —
Извинить прошу покорно:
У меня большой задел,
Так что старых дел по горло.
Новых дружб не завожу —
Мне б со старыми друзьями
Чаще видеться! Сижу
В долговой я, братцы, яме.
На любовь ещё одну
Тоже я не претендую,
Обниму свою жену —
С ней живу и в ус не дую.
Умолчу насчёт страстей,
Уподобленных пожару,
Но опять рожать детей —
Поздно всё-таки, пожалуй,
Допиши свою строку,
Долюби, что сердцу мило,
Доскачи на всём скаку,
А уж после и на мыло.
1975
Ударю в чурку звонкую —
Отскочат три лучины.
Сложу дрова избёнкою —
Прискачут три дивчины:
Одна — жена красивая,
Другая — псина сивая,
А младшенькая — Анна,
Как май, благоуханна.
Пока в небесной кузнице
Куют грома и бурю,
Погрейтесь, девки-узницы,
А я побалагурю.
Садись, царица верная,
Ложись, дворянка нервная,
Залазь, моя царевна,
К папане на колено.
Швырну щепоть заварочки,
Подбавлю кипяточка.
Сомлеют три товарочки,
Не сделавши глоточка.
Вздохнёт моя законная,
Зевнёт сучонка сонная,
А младшенькой, Анюте,
Угнездиться б в уюте.
Поправлю в трёх берложицах
Три байковых тряпицы.
Три сна, едва уложатся,
Увидят три девицы.
Одна — любовь запретную,
Другая — кость заветную,
А младшенькой, Анятке,
Пригрезятся щенятки.
1978
А когда хлеба созрели,
Когда яблони родили,
Мы застольем проводили
Всё, что встретили в апреле.
Где межа зимы и лета,
Там печальницы осины
От души плеснули цвета —
Осенины, осенины.
А вторые осенины
Бабьим летом улыбнулись,
Носом в зеркальце уткнулись
И ресницы подсинили.
И, опомнившись, мужчины
Тёплых женщин обнимали,
Их смущению внимали —
Осенины, осенины.
А на третьи осенины
Осенили мысли роем:
Не дадим любовь в обиду,
Под снегами не зароем!
И услышав крик совиный
В тёмной чаще, в самой гуще,
Мы огонь раздули пуще...
Осенины, осенины.
1976
Жениться, сын, женись,
Коль время подоспело,
Но только не ленись,
Ищи жену умело.
Старайся освежить
Подвянувшие гены,
Чтоб жить нам не тужить
Под флагом гигиены.
Татарка — вот огонь,
Не гены, а подарок!
Татарку пальцем тронь —
Останется огарок.
Голубит допьяна!
Воспряло б наше древо!
Обидно, что она
Не прочь гульнуть налево.
Бери жену позлей —
Полячку, для примера:
На нас, на кобелей,
Нужна крутая мера.
Красива и статна,
Не девка — королева!
Обидно, что она
Не прочь гульнуть налево.
Еврейка — вот душа,
Притом в уютном теле!
На кухне хороша
И ласкова в постели.
Роскошная жена —
Пленительная Ева.
Обидно, что она
Не прочь гульнуть налево.
Не знаю, как и быть.
А может, по старинке
Невесту раздобыть
В архангельской глубинке?
Вот счастье! — царство льна,
Стеснительная дева...
Обидно, что она
Не прочь гульнуть налево.
А впрочем, сын, пора
Оставить эту ноту:
Ведь глупо ждать добра
От брака по расчёту.
Когда самой судьбой
Предъявится невеста,
Тогда само собой
Нам станет всё известно.
1978
В Брянской области пески —
Это просто дар природы,
Так сыпучи, так легки!
Там стекольные заводы
С незапамятных времён
Понатыканы по дебрям.
На песочке мы вздремнём,
А комарика потерпим.
Вспомним, коли станет сил,
Про житьё своё в Бытоши,
Там июль баклуши бил
Да и мы с тобою тоже.
Это после началось —
Самолёты, свистопляска.
В Брянской области жилось
Без амбиций и без лязга.
Оттого-то и беда,
Что того песочку нету.
Может, сызнова туда
Завернём поближе к лету?
Вдруг да снова впереди
Глянет в стёклышко везуха!
В Брянской области дожди
Убегут в песок — и сухо.
1981
Люби меня, целуй меня в тоске
За то, что мир висит на волоске,
За то, что мир, тобою населённый,
Так сладостен и так необъясним,
Что каждый раз робею перед ним,
Как в первый раз теряется влюблённый.
Люблю тебя — и чушь твою и суть,
Шепчу тебе одно и то же: будь!
О, будь со мной, мне ничего не надо, —
Не мне ль удача выпала во всём?
Люби меня, и мы себя спасём,
Не уводи блуждающего взгляда!
Сезон удачи кончится скорей,
Чем грянет залп, пугая сизарей,
И в шуме крыльев брызнет кровь на стену.
За то, что жизнь висит на волоске,
Прижмись ко мне, расслышь меня в тоске,
Не дай беде прийти любви на смену!
1980
А. Кушнеру
Москва нарезает ломтями
Остатки своих пустырей,
Чтоб дать кому надо по яме
И в ней прописать поскорей.
Кладбищенской службы машины
Бегут по шоссе с ветерком
Туда, где скупые аршины
Отвёл москвичу исполком.
Потом на железной каталке
Он катит в свой дальний конец,
А вслед на другом катафалке
Другой поспешает мертвец.
Ни благости нету, ни боли,
Одна круговерть-суета,
Пустое, бездушное поле...
Ну вот и деляночка та.
Последний рубеж распорядка,
Замри над окопчиком, гроб.
Да нет, не окопчик, а грядка —
Какой-нибудь сеять укроп.
'Прощайтесь!'
Простились как надо,
И трудное дело с концом.
Теснит уж другая команда —
Заняться своим мертвецом.
Как тягостен путь этот длинный
Обратно!
Как плац этот гол!
Но глянь, над подсохшею глиной
Воздвигнут всамделишный стол.
На столике, чистом от пыли,
И хлеб, и лучок молодой,
И видно, что тут не забыли
Делиться с ушедшим едой.
Не знаю, языческий, что ли,
Иль нынешний это обряд?
Поставлен покойнику столик.
Стоят эти столики в ряд.
Должно быть, ночною порою
Выходят жильцы посидеть,
И всяк над своею дырою
Нехитрую трогает снедь.
Бок о бок, не так, как иные,
Кто мрамором тяжким укрыт,
Сидят они здесь, неблатные,
Кто в общем порядке зарыт.
Они рассуждают резонно,
Что благость прольётся и тут:
Здесь будет зелёная зона,
Когда деревца подрастут.
И в эти резоны вникая, —
Обидой себя не трави.
Была теснота, и какая,
А прожили век по любви.
Нас тоже со временем спишут,
И близится время к концу.
Кто знает, — даст бог, и пропишут
На этом же самом плацу.
На наши законные метры,
К таким же, как мы, москвичам,
Где ветры гуляют, где ветры
Так пахнут Москвой по ночам.
1980
Целовались в землянике,
Пахла хвоя, плыли блики
По лицу и по плечам;
Целовались по ночам
На колючем сеновале
Где-то около стропил;
Просыпались рано-рано,
Рядом ласточки сновали,
Беглый ливень из тумана
Крышу ветхую кропил;
Над Окой цветы цвели,
Сладко зонтики гудели,
Целовались — не глядели,
Это что там за шмели;
Обнимались над водой
И лежали близко-близко,
А по небу низко-низко —
Самолётик молодой...
1975
Забудусь райским сном
Средь ангельских полей
Над ангельским письмом
Возлюбленной моей.
В том ангельском письме,
В тот давний Новый год
Меня в своей тюрьме
Возлюбленная ждёт.
О, как бы я хотел
Ворваться в дом пустой,
Я вихрем бы взлетел
По лестнице крутой —
Припасть к твоим ногам,
Мой ангел во плоти:
Прости меня, прости!
Прости меня, прости!
Попросим у небес —
Нам прошлое вернут.
Ах, времени в обрез,
Осталось пять минут.
Нальём с тобой вина,
Включим с тобой Москву,
И будет всё не так,
Как было наяву.
1980
Я свой прачечный номер ни к кому не ревную,
Мне женою 'Снежинка', а любовницей 'Чайка',
Приношу от крикливой свою ношу земную,
И носки на веревке — моих ласточек стайка.
Мои щёки в морщинах, как обшлаг из-под пресса,
Хомуты жестяные мою шею дубили,
Мне химчистка принцесса и столовка принцесса,
И биточки с гарниром меня не убили.
И когда, относившись, обмыт и оплакан,
Я расстанусь навек с этой ношей земною,
На крахмальной сорочке, под хладным атлантом,
Мой пять два сорок девять ляжет в землю со мною.
1981
Уймём избыток боли
Остатком доброй воли,
Забудем все упреки,
Поступим в первый класс,
Где нам дадут уроки
Те двое погорельцев,
Что жили здесь до нас.
Любовная наука —
Немыслимая мука
Для мыслящих голов.
Уймём избыток мыслей
Остатком добрых слов.
Ведь кое-что осталось
От старых постояльцев
Из утвари и снеди
И прочего старья —
Остаток мелкой меди,
Избыток бытия.
Остались ты и я.
1983
Эдгару Дубровскому
Проснусь — на фрамуге синица.
Но чьи там тяжёлые вздохи?
Спускайся! На блюдце — водица,
А подле вчерашние крохи.
Я знаю, у вас голодуха.
Ободри подружек, присвистни!
Так ветрено в мире и глухо,
И ветки под снегом провисли.
Проснусь — и возврату спирали
Порадуюсь, словно свирели.
Ах, как бы витки ни сгорали,
А всё-таки все не сгорели!
И снова влетает синица,
И снова над Финским заливом
Светает, и снова страница
Светлеет в бессилье счастливом.
Но кто там так тягостно медлит?
Чьи тяжкие вздохи с порога
Доносит, как невода петли?
Постой же. Помедли немного.
Очнусь — у меня на фрамуге
Пичуги. Притихну — и снова
Влетают мои недотроги:
Там корочка сала свиного.
Но кто там стоит на пороге?
1984
Не то, что мнится мне,
Природа, — ну и ладно!
Моя в моём окне
Пригожа и нарядна.
Её рассудок здрав
(Хоть он, конечно, мним),
И крут порою нрав,
Но я ужился с ним.
С волной совмещена
Корпускула-частица —
И пусть! А мне волна
Совсем иною мнится.
И то, что о волне
У моря слышу я,
Куда важнее мне
Учёного вранья.
Так чем же хороша
Она, моя природа?
А тем, что в ней душа,
И тем, что в ней свобода.
Что это всё враньё,
Я чую за версту,
Но — мнимую — её
Немнимой предпочту.
1980
Когда кончается сезон удачи...
Юрий Визбор
Собака, мы с тобой одни,
И не для нас свои огни
Москва ненастная зажгла,
Москва пустая.
Где наши солнечные дни?
Где наша стая?
Когда кончается сезон —
Сезон удачи, есть резон
Всему на свете предпочесть
Тебя, собака,
И это общество почесть
За честь, за благо.
Ты просто рядом полежи,
Сезон предательства и лжи
Открыт, а нам и дела нет,
И лучший довод —
Оставить вырубленным свет
И вырвать провод.
У телефона пасть нема,
Ненастье ломится в дома,
Но мы снесём с тобой, снесём
Свой долг собачий,
Когда кончается сезон —
Сезон удачи.
1983
Я голос Петруши услышал во сне:
— Алло, — говорил он лукаво и густо.
Проснулся — светает, и в комнате пусто,
Чужая страна в одичалом окне.
Я сел за работу, чтоб сердце прошло,
А сердце про что-то неловко стучало,
И ставнею ветер стучал одичало,
И лампа горела.
И дело пошло.
1975
Все пишут заграничные стихи.
Я тоже мог бы себе это позволить.
У меня бывало почище вашего.
Скажем, так:
Накручиваем
Виражи черногорского серпантина
В полугрузовичке по кличке Микси.
Ночь.
В кузове акулы.
Надо следить, чтоб они не подохли.
Вы cкажете: 'Акулы экзотичны,
Но в них нет предмета поэзии'.
Позволю себе с этим не согласиться.
Молоденькие акулки весьма милы.
Что ж, и в серпантине нет предмета поэзии?
Если так, то вам просто неведом Звонко,
Которому всё нипочем, ибо он успел побывать
Не только черногорским партизаном,
Но и черногорским министром культуры.
Звонко,
Особенно когда ему ударит в голову
Дивный шум черногорского ливня (шутка),
Несколько переоценивает свои шоферские возможности.
И я у смерти на краю
Та-та та-та и жизнь свою
Измерил взглядом отстранённым.
И в ней та-та та-та вполне,
Как в чёрной пропасти на дне,
И т. д.
Полуволчок по кличке Микси
Вынесло не к той обочине,
Где твердь срывается к уровню моря,
А к той,
Что устремляется к уровню неба.
В этом была большая везуха и, уверяю вас,
Большой предмет поэзии.
Честно говоря, случалось и кое-что поинтересней,
Но про это лучше помалкивать.
1977
В старый город, в старый город
Въезд машинам запрещён,
Забреду я в старый город
С аппаратом за плечом,
Закуплю открытки-марки,
Подивлюсь на старый хлам,
Аппарат старинной марки
Наведу на старый храм.
Горы, каменное диво,
С трёх сторон стоят стеной.
Кручи гор да гладь залива
За стеною крепостной.
Как на фоне этой глади
Розы пышные цветут!
А когда-нибудь в осаде
Люди сиживали тут.
Кто в осаде, кто в засаде,
Сверху грохот, сзади гром:
Будто тигры в зоосаде —
За стеною да за рвом.
Без досады справлю тризну
По драчливым тем годам
И беспечному туризму
Предпочтение отдам.
Ты лежи, моя открытка,
В старом ящике на дне.
Ты ползи ко мне, улитка,
По старинной по стене.
Старый город, старый камень
И харчевня 'Старый ром'.
Что-то пишет старый парень
Притупившимся пером.
1975
В Кóторской Дóброте кошка и та
Ловит рыбёшку на кончик хвоста,
Ах, до чего терпелива!
Кот окунает в залив коготки,
Даже котята и те рыбаки,
Весело им у залива.
В час, когда ветер в горах несварлив,
В Доброте тих и приветлив залив,
Тих, маслянист и зеркален.
Что ж, пожелаем удачи коту,
Может, удачу — не эту, так ту —
Нынче и мы заарканим.
В Доброте быстро сгущается тьма,
Влажной Венецией пахнут дома,
Дворики, двери, балконы.
Весело рыбку из мрака извлечь,
Весело слышать славянскую речь
В полуплевке от Анконы.
В полупарсеке от милой родни
Хвост окунуть в ручеёк болтовни
И подцепить с полуслова:
'Блажо, куда ты?' — 'А я на причал:
Кот, понимаешь, совсем одичал,
Кит бы не съел рыболова!'
1983
В Древней Греции рождённых
Вижу девушек в саду.
Их лукавые походки,
Их крутые подбородки
Мне опять сулят беду.
Их волос коварный груз
Неспроста тесьмою связан.
Не войти бы мне во вкус!
Девы древности, союз
С вами — противопоказан!
Я сражён, убит, усоп,
Вдавлен в русский свой сугроб
Лёгкой ножкой неземною.
Ах, зачем коварный сноп
Связан кожаной тесьмою!
1978
Полдень. Привезли в отель туристов —
Медсестер, текстильщиц, трактористов;
Друг за дружку держатся слегка;
Потому — похожи на хористов:
Скажем, хор районного ДК.
Первые, допустим, голоса
Местную торговлю укрепили:
В первые же, скажем, полчаса
По складному зонтику купили.
А вторые голоса пошли
Укреплять здоровье под лучами
И в шезлонгах дружеской земли
Тоннами фотоны получали.
Ужин. Так бы нам всегда и жить —
И обслужат нас и не обложат.
Прочих спросят, что им положить,
Этим — что положено положат.
Взял баварец светлого пивка,
Сок техасец, колу алабамец.
Славный хор районного ДК
Наблюдал за этим улыбаясь.
Полночь, тишина. Альты с басами
Сны себе показывают сами,
Но и полночь не ослабит уз:
Третьи голоса под небесами
Укрепляют связи братских муз.
1976
А мне красться не судьба
Чёрными горами,
Не студить чумного лба
Чёрными ветрами,
Ни при звёздах и луне,
Ни под чёрной тучей
Не толкать ладонью мне
Двери нескрипучей.
Ничего мне не понять
На высоком ложе,
Поцелуем не унять
Чьей-то дивной дрожи,
Не цепляться за плечо
На краю обрыва —
Отчего так горячо?
Отчего счастливо?
Не срывался я, хмельной,
В пустоту обвала,
Ничего того со мной
Сроду не бывало,
Не бывало до сих пор
И не будет случай —
Не бывает чёрных гор,
Двери нескрипучей.
И не снится мне обрыв
Прямо с кручи горной,
Где сидит, глаза прикрыв,
Старый ворон чёрный;
Старый ворон, чёрный вран —
Всё он ждет, зевая,
Пока вытечет из ран
Моя кровь живая.
1975
Куплю тебе платье такое,
Какие до нас не дошли,
Оно неземного покроя,
Цветастое, недорогое,
С оборкой у самой земли.
Куплю тебе, кроме того,
Кассеты хорошего звука,
Кассетник включить не наука,
И слушай и слушай его.
Но ты мне скажи: отчего,
Зачем эти тяжесть и мука?
Зачем я тебя и детей
Так тяжко люблю и жалею?
Какою печалью болею?
Каких содрогаюсь вестей?
И холод зачем неземной
Меня неизменно пронзает,
И что мою душу терзает —
Скажи мне, что это со мной?
С обложкой весеннего цвета
Куплю тебе модный журнал,
Прочтёшь три-четыре совета,
Нашьёшь себе платьев за лето —
Устроишь себе карнавал.
С оборкой у самой травы,
С оборкой у палой листвы,
С оборкой у снега седого.
С оборкой у чёрного льда...
Откуда нависла беда?
Скажи мне хоть слово, хоть слово.
1976.
Истомился я, пёс, по своей конуре,
Истерзался я, лис, по вонючей норе,
Не обучен я жить вхолостую.
В свиминг-пуле 1) бабули ногами сучат,
Фрайера в полподвале шарами стучат,
А я трезвый на койке бастую.
Я на койке лежу и гляжу в потолок,
Я наш гимн бессловесный мычу, как телок,
Такова моя нынче платформа.
А на баб не гляжу, берегу божий дар,
А то жахнет меня с перестоя удар
И оставлю лисят без прокорма.
Порезвился я, хрыч, да пора и к теплу.
Поизвёлся я, сыч, по родному дуплу,
По сычатам своим и сычихе.
Хорошо, что в кармане билет до Москвы,
Вот я гимн домычу — и умчался, а вы
В свиминг-пуле ногами сучите!
1976
______________
1) Плавательный бассейн.
А студентки из Белграда спели мне 'Катюшу',
Они спели мне 'Катюшу' и спасли мне душу.
А погромче пела Бранка, а почище Нада,
А я сам сидел на стуле, подпевал где надо.
И как лодочки поплыли под луною страны
Оттого, что над рекою поплыли туманы.
Ах, 'Катюша'! Из райцентра у неё словечко,
А мотивчик из местечка, где живёт овечка.
Там живёт овечка Рая, ей двадцатый годик,
И, на скрипочке играя, старый Моня бродит.
А в районе нету Мони, никакого Мони,
Там играет дядя Федя на своей гармони.
И под скрипочку с гармошкой под большой луною
Всё плывёт большая лодка за моей спиною.
Мы за лодочку за нашу опрокинем чашу,
А пока святое дело — осушить за вашу.
Спойте мне ещё разочек и опять красиво!
А сойдёте мне за дочек — и на том спасибо.
Одесную сядь, Катюша, а налево — Рая,
А я с чашей посерёдке, словно в центре рая.
Ах, не всё ещё пропало, нет, не всё пропало, —
Я скажу тому, кто в жизни понимает мало.
А тому, кто в этой жизни понимает много,
Я скажу: 'А вы, товарищ, не судите строго!'
1976
Перед тем как уехать,
Я дал свой блокнот несмышлёнышу Анне,
И на каждой странице,
Вернее, почти на каждой,
Анна изобразила
Некий магический знак —
Закорючку
В развороте другой закорючки.
Перед тем как вернуться,
Я случайно заметил,
Что вокруг её закорючек
Разрослись закорючки мои.
Я мог бы писать иначе,
Но не мог иначе писать,
Потому что магический знак, начертанный Анной,
Помещён в середину страницы,
В глубину моего существа,
В тесноту моей подлинной веры,
В то тайное место,
Куда выпадают слова,
Словно соль в пересохшем лимане.
1974
Я смотрел на горы, видел кручи,
Видел блеск холодный, слюдяной.
На дорогу с гор сползали тучи,
Люди шли, здоровались со мной.
Колокол наполнил котловину,
Как в былые, длинные века.
'Жизнь прошла почти наполовину', —
Вдруг из гула выплыла строка.
'Жизнь прошла почти наполовину,
Если очень повезёт — на треть,
И того, что я сейчас покину,
Никогда мне больше не смотреть'.
Я смотрел, смотрел — не обольщался,
Возвращаться вновь не обещал
И, когда здоровался, — прощался,
Недостатки мелкие — прощал.
Мелкие, большие неудачи
Отпускал печально и светло.
Всё-таки две трети, не иначе,
Даже больше, видимо, прошло.
Элегантный, в позе элегичной
Я стоял, в раздумье погружён.
Только вдруг узрел свой лик двуличный
И, узрев, подумал: 'Ну, пижон!'
И явилось мне, как в озаренье,
Царство у подножия хребта,
И припомнил я, что у царевны
Будет ночью дверь не заперта.
И, не написавшись, подверсталась
К той чужой строке строка моя,
Понял я, как много мне осталось,
Как хочу вернуться, понял я.
Не прощусь и царства не отрину,
Не покину тех, кого люблю,
Я вернусь и в горы и в долину
И опять любви не утолю.
Не приму прощаний и прощений,
Ждёт меня, как пьяницу загул,
Круговерть ущелий и расщелин,
Головокружение и гул.
1974
Запомни: едва затрясётся скала,
Ты чашечку кофе хватай со стола —
Промедлишь, а к ней не вернуться!
Качайся, поглядывай зорко кругом,
И если кусками повалится дом,
Попробуй от них увернуться.
Нет дела глупее, чем мчаться во двор:
Ведь камни на город посыпятся с гор;
Безумство — бежать на дорогу.
На буйство стихии взирай свысока,
Не дрогнула б чашечка, то есть рука,
А там как-нибудь понемногу.
Теперь начинается самый содом —
И стоны, и крик, и пылища столбом,
И все принадлежности ада.
Запомни: опасна потеря лица!
Глоточками кофе допей до конца,
Потом уже действуй как надо.
1980
Вчера впервые взял отгул
От электродов и акул —
Да и пуста аквариалка.
Работы нет, душа пуста,
Вчера мне стукнуло полста,
К тому ж вообще акулок жалко.
Вчера мне стукнуло полста.
Приехал президент ЮНЕСКО.
Его приветствовал народ,
Пока до городских ворот
Он шёл. Какая-то брюнетка
(Не городская ль голова?)
Читала в микрофон слова,
А я стоял в толпе зевак.
Вот тут-то добрые соседи
И объявили мне в беседе,
Что этот день зовётся так:
День Мёртвых. Славно! Прямо в лоб.
И угораздило ж родиться.
Нет, братцы, этак не годится.
('Ковчег' же, между прочим, — гроб.)
Под вечер, лежа на боку,
Варился в собственном соку,
Боюсь, что соку был излишек.
Когда совсем не стало сил,
Таблеткой праздник закусил.
Не привезли ли акулишек?
1980
Мальчик в красной рубашонке
В океан бросает камни.
Океан глотает камни
И не делает кругов.
В мире нет ни рыб, ни чаек,
Ни людей, ни берегов.
Никого на свете нет,
Океан обложен ватой,
Из глубин
холодноватый
Проступает ровный свет.
Мальчик в красной рубашонке,
Человек незрелых лет,
В океан бросает камни,
Машет тонкими руками
Камню, брошенному вслед.
Как в капкане хомячок,
Всхлипнув, гаснет звук бултыха.
Мир обузданности
тихо
В бездну времени течёт.
Чайка плачет в вышине,
Рыба плачет в глубине,
Начинается отлив,
Мальчик весел и соплив.
1976
У подножия Чёрной Горы
Старый город закрыт до поры,
В новом городе тоже несладко:
То фургончик жильём, то палатка,
То ненастье, а то комары.
Где стояла гостиница 'Фьорд',
Груда тверди осталась на глади.
Видно, грунт оказался нетверд.
В этом 'Фьорде' не меньше тетради
Исписал я стихами в тоске.
Впредь наука: не строй на песке.
Старый город, он стар для наук,
Сколько б глыб над башкой ни нависло.
Стар и я постижением мук
Исправлять понимание смысла.
И отчётливо видится мне
Рана-трещина в старой стене.
Под навесом растресканных скал
Человек ковыляет в тиши,
Для обломков бессмертной души
Выполняющий роль катафалка.
Бранко — вот кто действительно сдал!
Бранко вовсе развалиной стал,
Руку жмет, улыбается жалко.
Пусть гора не сойдётся с горой,
Но руины приходят к руинам.
Мы виток перед Чёрной Дырой
Совершим в хороводе едином.
Мы возьмём на последний виток
Черногорский осенний цветок.
1980
Я никуда не опоздал,
Везде поспел, всему воздал
И всё, что сердцем возлюбил,
Воспел сердечно.
На диво трезвый человек,
Я понимал, что в трезвый век
Не сохранишь сердечный пыл
Навек, навечно.
Огонь, коснувшийся меня,
Был частью общего огня,
Я жил средь вас, я не сидел
В своей халупе.
И плод познанья — кислый плод
Не прежде всех, но в свой черёд
Я получил, — не в свой удел,
Но с вами вкупе.
Я норовил прожить без лжи.
Меня рвачи, меня ханжи
И те, которым всё равно,
Тянули в сети.
Но вот что важно было мне:
Не выше быть, а — наравне,
Сказать, когда молчать грешно,
И быть в ответе.
1968
Всё-таки родина знает свои имена.
Помните, как хоронила она Шукшина?
Как мы его хоронили,
Сколечко слез уронили,
Сколечко писем горючих послали вдове,
Как горевали по бедной его голове.
Кажется, некуда деться от дутых имён.
Кажется, нечего делать до лучших времён.
Всё-таки дело найдётся,
Всё-таки думать придётся,
Всё-таки вольная песня в России жива,
Всё-таки каждый второй понимает слова.
1975
Быть или не быть... Не то! Вот как точнее:
Существовать иль не существовать?
Вот что решаем: лучше ли исчезнуть,
Оставив веку всю его бесчестность,
Иль примениться к подлости его?
Что лучше: нечто или ничего?
Ничто — или ничтожество?
Конечно,
Совсем иное лучше, брат Horatio,
Иное, третье. Только нет его!
А есть, чтоб не болела голова,
Четвёртое: слова, слова, слова.
Писать стихи, хотя бы и плохие,
Отнюдь не срам. Постыдно сознавать,
Что стих у нас просторнее стихии, —
Им вместе
тошно
сосуществовать!
Прекрасен стих, когда на диво крепок,
Когда стихия — ипостась стиха;
Прекрасен мир, когда он верный слепок,
Но пальцем ткни — труха, труха, труха.
Когда стихию точит короед,
Не только в нас, ни в чём здоровья нет.
Что происходит в Датском королевстве?
На первый взгляд, всё то же, что всегда, —
Желтеют листья и мычат стада,
Но — черви преуспели в короедстве.
Повсюду происходят разговоры,
Слова юлят и прячутся, как воры, —
И поделом приспешникам молвы!
Но вот словами движет акт творенья,
И что ж наградой? — умиротворенье,
Мы счастливы: слова — но каковы!
Так всуе, втуне гибнет высший дар,
Два высших дара — жизни дар и слова,
И отвести не в силах мы удар,
Пока один не вызволит другого.
А поглядеть, какая благодать!
Коснулась осень каждого листка,
И знать не знают эти перелески,
Что суть вопроса, в сущности, жестка:
Существовать иль не существовать?
Вот что решаем в Датском королевстве.
Суть иль не суть? Иль это от ума,
А жизнь свои дела решит сама?
1979
Юных пограничников фигуры
В аэропорту.
Лица проницательны и хмуры,
Страшно за версту.
Страшно за версту, хоть и невинен.
О моя страна,
Минем мы с тобою иль не минем
Эти времена?
Страшно человеку под прицелом,
Тяжко под ружьём.
Тягостно и страшно миру в целом
Жить с тобой вдвоём.
Сколько ж это времени продлится,
Годы иль века?
Страшны твои замкнутые лица,
Клацанье замка.
1985
Владимиру Корнилову
Казалось бы, вовсе не сложно,
И век бы нам это простил,
Носиться душой бестревожно
Меж тихих небесных светил.
Но в небе лихие засады
Души караулят полёт,
И знание пуще досады
Покоя душе не даёт.
Не рёв ли, не вой всемогущий
Нам чудится в звёздной пыли?
Но тут выплывает из гущи
Искусственный спутник Земли.
Он чертит свой путь одинокий
В пустыне, где холод и тьма,
Как млечное небо, далёкий
И вечный, как вечность сама.
Должно быть, какое-то дело
Доверили люди ему,
Не зря же тщедушное тело
Пустили в бездушную тьму.
И даже, быть может, связали
С ним люди надежду свою,
Не попусту ж в дикие дали
Ушёл он, а я тут стою.
Конечно, такая работа —
Она для физических тел.
Но очень знакомое что-то
Я, вперясь во тьму, разглядел.
Не битник, не праздный распутник.
Я тою же метой клеймён,
Я тоже работник, я — путник
На пыльной дороге времён.
И те, кто меня запускали,
Представить едва ли могли,
Какие я высмотрю дали —
Естественный путник Земли.
Я путник, мой путь не окончен,
Мне страшен космический гул,
И мало ли кто там не хочет,
Чтоб я свою линию гнул.
Но, Солнечной предан системе,
Я верю лишь в светлые дни,
Я знаю: какая б ни темень,
А ты свою линию гни.
И кто бы когда бы на свете
Моей ни грозил правоте,
Мне важно, что именно эти
Слова я скажу, а не те.
И если дорога разбита,
То дело и тут не труба, —
Была бы, ребята, орбита:
Работа, свобода, судьба.
1970
Человека в человеке
Кто сожрал? Автомобиль.
От него мы все калеки —
И в душе и в плоти гниль.
Но лишь только 'жигулёнок' —
Свояка кичливый гнёт —
Задрожит, как жеребёнок,
И копытами взбрыкнёт, —
Как я сразу вырастаю
В своих собственных глазах!
Как я версточки верстаю,
Позабыв о тормозах!
И ничуть не озабочен
Перспективою суда,
Вдоль отравленных обочин
Я лечу туда, туда,
Где на мерзостном погосте
Спросит грозный судия:
— Человеческие кости
Кто глодал?
— И я, и я...
1980
Собиралась ласточка
Улетать на юг
И глядела ласково
На своих подруг —
На подруг, с которыми
Заниматься сборами,
И делить с которыми
Сотни вёрст пути,
И в пути с которыми
Разговор вести.
И ко мне наведалась
Поразмять крыло,
Щебетала весело,
Что на ум пришло:
'Ничего не ведомо,
Ничего не гадано
И ничто не задано
Наперёд судьбой,
А проститься надо нам
Навсегда с тобой'.
Увидала ласточка
Мой унылый лик
И сказала ласково:
'Не грусти, старик!
Не с добра приходится
За теплом охотиться,
Но порою сходится
И с горой гора.
Ты прости, как водится,
А теперь — пора'.
Пожелал я ласточке
Всех заморских благ.
Это ты прости меня,
Коли что не так.
Не сойтись с горой горе,
Ты крутись в чужой жаре,
А я тут, в своей норе,
У зимы в плену
На своём родном дворе
Подожду весну.
1975
Напоследок — дурацкий круиз
По прелестной и грязной реке,
Вдоль прекрасных и грязных дворцов,
Мимо вечных каштанов.
Мы огнями врезаемся в ночь,
Потому возле наших бортов
Скачет свита в безумных лучах —
Мошки, мушки, букашки.
И безумные эти лучи
Вырывают из тьмы берега.
И немытые своды мостов
Проплывают над нами.
А на стрелке того островка,
Где и я, было дело, сидел,
Там студенты в обнимку лежат —
Дети вечных каникул.
И безумные наши лучи
Вырывают студентов из тьмы.
И студенты, объятья разжав,
Слепо хмурятся свету.
Не буди, ослепление, дурь!
Не лети, мотылёк, на огонь!
Не стреляй в меня, бедный студент,
Как пойдёт заваруха!
Мой джинсовый нечесаный брат,
Мой суровый возлюбленный сын,
Обнимайся с подружкой своей,
Я проехал, проехал.
Отгорели дурные лучи,
Отгремел корабельный джазмен,
Лишь река всё течёт и течёт —
И грязна, и прелестна.
1978
Эй, воды, воды из крана
Для звезды, звезды экрана!
Вспоминай, народ, скорее,
У кого чего болит!
Эй, портняжки-брадобреи,
Выше голову, евреи,
У кого какая рана —
Песня разом исцелит!
Все сюда! У нашей Люси
Бенефис в шикарном люксе,
Теснота, как в Бенилюксе,
На подмостках гран-кокет!
Ночь длинна, а жизнь длиннее;
Пой, подружка, понежнее,
Это дело поважнее
Стратегических ракет.
Пой, актёрка, хватит арту,
Городок совсем не плох,
Жизнь поставлена на карту,
Карта бита, бобик сдох.
Пой, землячка, понемножку —
За себя и за киношку,
За невесту, за жену,
За Шульженко, за Бернеса;
Вся чикагская Одесса
Помнит песни про войну.
Ночь пройдёт, а жизнь продлится:
Вся чикагская водица
Утечёт, просохнет след,
И засохнет сук, торчащий
Из любви, любви горчайшей
К той земле, которой нет.
Пой, актёрка, хватит арту,
Жизнь поставлена на карту,
Карта бита до костей.
Пой про ветер в поле диком,
Про хлеба в дыму великом,
Про старуху с тёмным ликом,
Растерявшую детей.
1981
Дитя моё, голубушка моя,
Кого, каким словечком образумим?
Прости отца, коль можешь: это я
Повинен в том, что этот мир безумен.
За боль свою прости! Ее унять
Я не могу единственно по лени,
Не может быть, чтоб я не смог понять
Твоей болезни суть, твоей мигрени.
Да, мир безумен, и болезнь проста.
А я — я был футбольною трибуной.
А ты спросила медленно: 'А та —
Та мегатонна, кто её придумал?'
А я ответил: люди. 'Но зачем?!'
Зачем... Зачем я раб пустого звука?
Зачем тщета моя важнее, чем
Беда твоя, и боль твоя, и мука?
Зачем я так беспомощно стою
С таким тупым бессилием во взгляде,
Когда, вложивши голову свою
В мою ладонь, ты просишь о пощаде?
1983
— Почтальонка, почтальонка,
Тяжела ль тебе сума?
— Тяжела моя сума.
Всё газеты да газеты,
Дотащу ли их сама...
— Почтальонка, почтальонка,
Далеко ль тебе тащить?
— Тяжела моя сума.
Всё журналы да журналы,
Стопудовые тома.
— Почтальонка, почтальонка,
Обошла ли все дома?
— Обошла я все дома,
Разнесла газеты-письма.
Тяжела моя сума.
— Почтальонка, почтальонка,
Ты снимай свою суму.
— Не могу снимать суму.
Там на донце похоронка —
Не могу читать, кому.
Похоронка, похоронка,
Серый камень на груди,
Стопудовый на груди.
Говорила баба Настя:
В почтальонки не ходи...
1980
Нет, я не жаворонок, я
Другой, я сплю неутомимо,
И дочерь певчая моя
Отнюдь не жаворонок, нет, —
Как я, будильником гонима,
Но только в школу и чуть свет.
А нынче лето и суббота!
Сова, не это ли свобода?
Вставай, сова моя: обед.
А за полночь не у камина —
У печки, солнышка ночей,
В своей, не чьей-нибудь избёнке,
Хоть юридически в ничьей,
Глядеть в огонь неутолимо...
Нет, мы не жаворонки, нет!
(Какой секрет в большом совёнке?
Каким я солнышком согрет?)
Ложись, сова моя: рассвет.
1985
По причине ветхости Завета
Не могла постичь Елизавета
Тёмных мест в законах бытия
И просила у него совета;
Он присвистнул: милая моя!..
Но в письме ответствовал учтиво:
Так и так, мол; никакое чтиво
Не поможет, да и ни к чему,
Но туман рассеется на диво,
Если дело поручить уму.
Я не зря уму слагаю оду,
Книга застит, ум даёт свободу,
Свет познанья — промысел ума,
Ум всесилен, если знать методу! —
Пусть княжна попробует сама.
— Что ж, начнём, — ответила Гаага;
Ах, была, была в княжне отвага!
Промелькнуло несколько веков,
Результат известен: ум-то благо,
Да благой порядок бестолков.
Нам совет даёт мудрец наивный,
Но в орлянку царь играет гривной —
Где и что зависит от ума?
Ум бессилен, даже самый дивный,
Потому что властвует чума.
Но какое чудо — письма эти!
Так писал Рене Елизавете,
Как ни разу в жизни никому.
Не читайте старых писем, дети,
Не ищите помощи уму.
Ум велик, но бытие на грани,
И в Гааге, где цвели герани,
Те же мрак, безумство и распад,
Тот же сад — и бункер на охране,
Где княжна гуляла в листопад.
И княжну молва из дома гонит,
И мудрец в предсмертной муке стонет,
И опять чума плодит чуму;
Ум всесилен — только судно тонет,
И нигде не светит никому.
1981
Мы Сахаровы, мальчик. Наше имя
Печальнейшею мечено печатью.
Мы сделали оружие, а это
К пещерному приводит одичанью.
И что бы мы теперь ни говорили,
Какие бы мы песенки ни пели,
Какие б мы ни брали псевдонимы,
А люди нам всегда с тобою скажут:
Вы Сахаровы, вот вы кто такие.
Мы Сахаровы, мальчик. Наше имя
Загажено, к нему ярлык пришили.
Мы сделали оружие. И все же
Мы правильно с тобою порешили,
Что Сахаровы лезть должны из кожи,
Побольше себе взваливать на плечи,
Чтоб стало на земле немного легче —
Всем, каждому, и нам с тобою тоже.
1984
Пеною волны брызжут в ладью,
Судно с орех, а какая каютина!
Выйду на волю, там постою:
Джинсы Петрушины, шапка Анютина.
Дети мои приодели отца,
Женщины мира котлет понажарили,
Братствует с ветром нега лица
В северном море, в родном полушарии.
Некая Вика прошлой зимой
Мне говорила, мусоля чинарище:
'Знаешь ли, кто ты, голубь ты мой?
Ты старикашка, но — начинающий'.
Умная Вика, ты не права,
Я холодеющий, но — молодеющий.
То-то, голубка Токарева:
Ты не видала меня на воде ещё!
Пусть поистёрся, но потрясён
Тем, что маршруты мои не нарушены.
Чем я не викинг Джемс Паттерсон?
Шапка Анютина, джинсы Петрушины.
Куртку на молнии сам приобрёл,
Пусть уценённая, но — утеплённая.
То-то я гордый, как горный орёл!
То-то зелёный, как Рина Зелёная!
1984
И здесь, и на внутреннем море — заграды, запреты,
Запрятано что-то, зарыто, закрыто, судам не ходить,
Туристам не шастать, объекты, квадраты, секреты...
Когда ж мы успели на каждом шагу наследить?
А помнится, было иное: закаты, рассветы,
По морюшку-морю по корюшку, помню, ходил,
И детушки сыты, и сами обуты-одеты,
И глубень рыбёшку, и камень морошку родил.
Когда проглядели, и камень на шею надели,
И в глубень себя потянули на тёмное дно?
Заряды, ракеты, и всё на последнем пределе,
И мхи-лишаи поседели, и мы заодно.
1984
Вжик-вжик, вжик-вжик,
Будто нож какой мужик
Точит, точит на болоте,
Точит вечер, точит ночь;
Час прочь, два прочь,
А всё небо в позолоте,
Будто утро на болоте —
Точь-в-точь, точь-в-точь.
Вжик-вжик, вжик-вжик,
На воде заря лежит,
На воде заре отрадно,
Тишь-гладь, лишь глядь:
То туда, а то обратно
По заре плывёт ондатра,
Ус висит старообрядно...
Всем спать! Всем спать!
Никого не уложить,
Тот стрекочет, тот бормочет,
Тот усы в болоте мочит,
Вжик-вжик, вжик-вжик;
Никакой там не мужик,
Ничего никто не точит,
Это выпь своё пророчит:
Жить!
Жить!
Жить!
Жить!
1984
Кереть — старинное поморское село, центр жемчужного промысла на русском Севере.
Утром на салме стираю бельё,
Ветрено, сыро, а дело благое,
Вот я и делаю дело своё,
В силу привычки стихами глаголя.
Ветер студён, и вода студена,
Дети и твари попрятались в норы;
Справа за салмою в створе видна
Кереть, глядящая окнами в море.
В час ли полуночный, в утренний час,
Рано ли, поздно — бывает минута:
Всё умолкает, и с Керети глас
Явственно слышен хотя бы кому-то.
Люди толкуют, что трое старух
Живы пока что, а с ними и Кереть.
Так вот и теплится благостный слух.
Ни опровергнуть его, ни проверить.
Не опровергнут и не подтверждён,
Тешит он душу надеждой благою,
Вот я и стыну под мелким дождём,
Вот я и слушаю, вот и глаголю.
Кто нас зовёт? — вопрошаю не вслух, —
Мать ли поморская, дева ль морская?
Плоть ли по Керети бродит — иль дух
Бьётся над Керетью, глас испуская?
1984
Чёрный хлеб вкусней печенья,
Если внюхиваться здраво.
Здесь, в углу, моя харчевня,
Мой очаг, моя держава.
Гляну вправо — книжки вижу,
Не до них! А гляну влево —
Море вижу, а пониже —
Агрегат для обогрева.
Как прекрасен хлеб, согретый
На решётке агрегата!
Как бесхитростны секреты
Жить счастливо и богато!
Здесь мой хлеб, моя свобода,
Выбор мой, моя победа.
Гляну вдаль: смирна ль погода?
Или лучше до обеда
Перебиться — и со старым
Повозиться микроскопом?
Иль, не тратя время даром,
Перемыть посуду скопом?
Или снова крякать 'Ух ты!'
Под ударами борея
И бездарно вон из бухты
Выгребать домой скорее?
И — сюда! И, члены грея,
Одубленны непогодой,
Огрызаться на борея
Философовою одой:
'Благоразумнее мы будем,
Коль не дерзнём в стремленье волн' и т. д
1984
Мой возраст, полагаю, не таков,
Чтоб, как юнцу, ворочать валунами,
Но ах! не чтут злодеи стариков —
Так я скажу. Но это между нами.
Оставьте мне мой стариковский хлеб!
Пусть горек он — привык, молчу, не ною.
А тут — в бригаду по ремонту ЛЭП.
Что значит 'бу-тить'? Будет что со мною?
Вот этот камень будет мне плитой.
Микула Селянинович я, что ли?
Да я, друзья, извилиной — и той
Ворочаю с трудом и поневоле.
Когда б меня нарядчик нарядил
Дерзать в бригаде по мытью гальюнов,
Я б тучных дам спроста опередил,
А может быть, и мэнээсок юных.
Иль, скажем, наледь посыпать песком —
Такое вам не сможет первый встречный!
Я б счёл за честь. Уж с этим я знаком!
Я б памятник себе воздвиг чудесный, вечный.
1984
Где селится летом профессор Серавин,
Там я расселился, — но странно ли это?
Хоть я с ним, положим, чинами не равен,
Но всё же учтите, что нынче не лето.
И белая ночь стала чёрной, учтите,
И Белое море черно временами,
Зато — снегопады; зато в общепите
Интимностью пахнет и кормят блинами.
И чёрные ветви карельских зимовщиц
Мне моря не застят, как застили летом
Тому, кто сидел в этом кресле и морщась
Укутывал ноги профессорским пледом.
А море, положим, черно временами,
Но Белое всё ж оно, как ни вертите,
А это — до смерти; не всё ж между нами
Двойная казенная рама, учтите.
1984
Так раскалывает небо сверхкакой-то самолёт,
Что и скалы расколола сверхударная волна,
А у матери у чайки раскололося яйцо,
И потёк, потёк и вытек неродившийся птенец.
И стоит простоволоса расщеплённая сосна,
Не поймёт, не понимает, что расколота она,
А у матери у чайки раскололося яйцо,
И потёк, потёк и вытек неродившийся птенец.
Так мечтала мать о сыне,
Так хотелось бы сосне
Погудеть в небесной сини,
Уподобиться струне;
Мчась, как узкая змея,
Так хотела бы струя,
Так хотела бы водица
Убегать и расходиться...
Нет ни птицы, ни водицы, ни красавицы змеи,
А что было — раскололось, так-то, милые мои.
1984
Северной ночью светло от полярного света,
Зыбкий и грозный, он в мёрзлой завис вышине.
Ладно, любуйтесь, а мне отвратительно это,
Физика эта — она омерзительна мне.
Я ненавижу всю эту небесную лажу,
Ложные эти, подложные эти миры!
Здесь, пока живы, я все наши беды улажу,
Там не заткну ни одной своей чёрной дыры.
Ночью бесслёзной черно у Полярного круга.
Кружки поставлю, заправлю питьём огневым.
Сяду над кружкой, увижу над кружкою друга —
Прежним увижу, вальяжным, отважным, живым.
Дай не пущу, задержу световые лавины —
Чуждые эти, не наши с тобою огни!
Чёрною ночью на чёрные сороковины
Чувствую шкурой, как ломятся в двери они.
1984
Летела гагара — над нашей моторкой гагарка летела,
Над нашим мотором, ревущим надсадно, летела гагара,
Гагара из перьев, из тёплого пуха, из бренного тела,
Но также — из песни, и песню полёта крылами слагала.
Летела гагара над чистым пространством, над мирным простором,
Над Марьиной Коргой, семью островами, косою, лесами,
И с пеной на гриве волна не ревела за нашим мотором,
Над нашим мотором хрустально висела волна Хокусаи.
А пятнышко туши на чистом пространстве поморского шёлка
Вдали размывалось, а песня полёта едва различалась,
И песня прощалась со всей нашей тишью, погибшей без толка,
И песня к нам в души, поняв, что без толка, уже не стучалась.
1984
Стучи, машина! Курс норд-вест!
Чупа вовек не надоест,
Чупа — столица наших мест,
В ларьке сметана.
Куда ж нам плыть, как не в Чупу?
Плывём, шугу круша в щепу,
И тает иней на чубу
У капитана.
Привет Чупе! Чупа — приют,
Чупа уютней всех кают,
Бичи печально соки пьют,
А ну, плесни-ка!
В Чупе светло и без движка,
Куснёшь с дорожки пирожка,
А в нём морошки с полмешка,
А в нём — брусника.
Чупа — черта, сиди и пой.
А что там дальше за чертой?
Как нас погладят за Чупой
Шершавой лапой?
В Чупе в кино идёт 'Чапай',
А ты на станцию ступай,
Билет чупейный почупай
И к югу чáпай.
1984
Ради будничного дела, дела скучного,
Ради срочного прощания с Москвой
Привезли из Тулы тело, тело Слуцкого,
Положили у дороги кольцевой.
Раздобыли по знакомству то ли случаю
Кубатурку без ковров и покрывал,
Дали вытянуться телу, дали Слуцкому
Растянуться, дали путнику привал.
А у гроба что ни скажется, то к лучшему,
Не ехидны панихидные слова.
И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик,
Не болит его седая голова.
С чем покончено, то галочкой отмечено,
Что продлится, то продолжится само,
В канцелярию любезного отечества
Всё написанное загодя сдано.
И стоим, как ополченье, недоучены,
Кто не втиснулся, притиснулся к дверям.
А по небу ходят тучи, а под тучами
Чёрный снег лежит по крышам и дворам.
Холодынь распробирает, дело зимнее,
Дело злое, похоронная страда.
А за тучами, наверно, небо синее,
Только кто ж его увидит и когда.
1986
Любя, шутя и немного дразня,
Вернее, полюбливая и поддразнивая,
Хорошие, добрые в общем друзья
Называли его Некрофилом.
Мол, стóит кому-нибудь помереть,
Хоть самой-пресамой усохшей старушке,
Слагавшей в первую треть нэпа
Триолеты, сонеты или частушки,
Он — тут как тут:
Постоит в карауле,
Попросят, скажет прощальное слово,
И слово его об усопшей бабуле
Прозвучит толково, сурово и нежно.
Этой своей симпатичной необщностью
Он был настоящим кладом
Для всей, так сказать, общественности,
Командующей парадом
В Московской писательской организации
(Где больше принято огрызаться).
Но вот Некрофил и сам усоп,
Никто не лезет плечом под гроб,
И хоть заняты все другие места,
Его непонятная должность пуста.
Я прочитал,
И весьма внимательно,
Книжки и рукописи Некрофила
И должен сказать, что средь них не найдено
Такой, которая б не кровила.
В этом писательском фонде
Все единицы хранения
Кровят, как кровили на фронте
Все фронтовые ранения.
Поэтому я имею
Свою небольшую идею
Касательно некрофильства.
Она такова:
Слова
Выстраивают поэта,
Как он расставляет их,
И нет у него портрета
Иного, чем свой же стих.
Когда они не на месте
В моём или чьём стихе,
Они — орудие мести,
И мы погрязаем в грехе.
И мы с вами ищем славы,
А он был поэтом чести,
И даже в потоке лавы
Стояли слова на месте —
Единственном! И на месте,
Единственном, как строка,
Стоял он, хранитель чести, в облике
Обрюзгшего старика.
1986
Тоже словечко придумали — шестидесятник!
Можно, конечно, но если уж думать о слове,
Мне предпочтительней что-нибудь вроде 'десантник' —
Так, чтобы действие всё же лежало в основе.
Мы не оставили взятого с ходу плацдарма,
В крошеве лет от десанта осталось немного,
Семидесятники жить предлагали бездарно,
Мы — продержались, а нынче приходит подмога.
Шестидесятые — это, как я понимаю,
Пятидесятые: это спектакли и строки,
Это — надежды под стать сорок пятому маю,
Это — закрыты срока на бессрочные сроки.
К шестидесятым, согласно проверенным данным,
Подлым тридцатым пришлось закруглиться впервые.
В мире числительных многое кажется странным,
Все — роковые, и эти и те роковые.
Сороковые прощаются в майском Потсдаме,
Пятидесятые с песней стоят на пороге,
Шестидесятые, что полегли на плацдарме,
Нас обнимают и просят дожить до подмоги.
Мы не оставили самую трудную землю,
Мы продержались, не дали себе зазеваться.
Шестидесятники. Я это имя приемлю.
Восьмидесятником тоже готов называться.
1986
За народным артистом плыла всенародная слава,
Как большая баржа за буксиром 'Народный артист',
Или, лучше сказать, как дебелая дюжая пава,
Был кадык её розов, а хвост ее был золотист.
Броненосцы клубились, братишки рубились понуро,
Вот уж были спектакли: Вишневский! Вышинский! Вирта!
А харчами народного ведала немка Лаура,
И бульоны Лауры отнюдь не текли мимо рта.
Вот уж преданность делу была, невзирая на лица!
Все Лаурины яства попробуй стихом подытожь —
Аж коврижки с корицей пекла, чтобы мне провалиться,
Неземной поварицей была, экономочкой — тож.
Пожелай властелин, и Лаура без всяческой лести,
Отстранив до поры поварское своё ремесло,
Экосез Людвиг вана сыграла б ему на челесте —
Да народному челюсти, думаю, тут же б свело.
Дело кончилось крахом. Однажды в горах Кызылхана
Был под струны дутара народный доставлен в аул,
Там он глазом барана был кормлен с руки из казана,
Но, привыкший к жульенам, немедля в казан блеванул.
Он блевал над казаном все четыре гастрольных недели,
Он вонючею жижей двадцать восемь отар отравил,
Били струи фонтаном, тарталетки рвались, не скудели,
И подбитым фазаном аул убегал от лавин.
Это было давно. Это вряд ли войдёт в поговорку,
Ибо эти детали не так всенародны, как те,
Где, надев бескозырку и к сердцу прижав трехлинейку,
Обаяшка-братишка бессмертно встаёт в караул.
И нам случалось игрывать на сцене,
И нам метали женщины цветы,
Но не в Собаке было то на сене,
А в броневой трагедии Вирты.
То был спектакль про сталинскую думу,
И Лев Наумыч с трубкою в руке
Всё думал-думал сталинскую думу,
А мы, народ, паслись невдалеке.
Я был народ, который сам не знает,
Чего б ему, народу, предпринять.
Но сверху шелестело: 'Стааалин знаааает...' —
И Лёва думал. Вот и весь сюжет.
И Лёва думал, думал, думал, думал,
И Лёва шёл в тот вечер на рекорд,
И за него болельщики болели,
И Митька Вурос вёл хронометраж.
Не дотянув семи минут до часа,
Великий молвил: 'Будем бить врага!' —
И Митька Вурос в яме оркестровой
Торжественно нажал секундомер.
А море бурное ревело и стонало,
На скалы грозные бежал за валом вал,
за валом вал,
Как будто море жертвы ожидало, |
Стальной гигант ломился и стонал. | (2 раза)
1987
В молодые дешёвые годы,
Когда дней не считали и лет,
Здесь была деревенская чарда,
Где давали дешёвый обед.
И под этой тяжёлой черешней,
Что была молода и худа,
Я — худущий, безденежный, прежний —
Съел порядочно всё же тогда.
Здесь была деревенская чарда
С молодым и дешёвым вином;
В помещении чуточку чадно,
Но зато хорошо за окном.
Было чудного чуда чудесней,
Не считая ни дни, ни года,
Подперевшись, сидеть под черешней;
И хозяйка была молода...
1985
Лампы меркнут, что за ахинея,
Что ни вечер, сумерки длиннее,
Ночь темнее, день коротковат,
Стынут кости, то ли дело летом,
На углу фонарь торчит скелетом,
Зримо не хватает киловатт.
Зримо не хватает их, родимых,
Дармовых, невоспроизводимых,
Хоть и не исчерпанных пока,
Нефти, газа, торфа, уголька.
Нету их. И мы не возродим их.
Воспроизводима тьма.
Холод прогрессивно нарастает.
Остальное прогрессивно тает.
В частности, ресурс ума.
Не остановить прогресса.
Не восстановить угля.
На вопрос: а чем погреться? —
Отвечаем: нечем, бля.
Что за ахинея на земле —
Всем нехватка милости в природе!
Всем несладко, в частности, пчеле,
Хоть она и состоит при мёде.
Зримо не хватает медоносов —
Вот и не хватает пчёл.
Кто-то тут чего-то недомыслил,
Недорассчитал, недоучёл.
В океане скудно сеголеток,
В джунглях дефицит зелёных веток,
Кислороду и тому хана.
Много пыли. Мало нервных клеток.
Были — сплыли. Вот тебе и на.
1985
Я — океан, рождающий цунами.
Но это между нами.
А людям говорю, что я рыбак,
Ютящийся у кромки океана
И знающий, что поздно или рано
Цунами нас поглотит, бедолаг.
1985
Мартовский прозрачный саксаул
Радужно струится вдоль дороги.
Это кто ж там с провода вспорхнул?
Радуйся, что сойку от сороки
Отличаешь всё-таки легко;
А шоссе струится вдоль бархана,
И осталась где-то далеко
Эта Рiса рiса bасtriаnа.
Из каких заброшенных пустынь
Памяти,
в которых мрак и стынь —
Крови стынь, окочененье крика, —
Нежная
проклюнулась латынь,
Имя птицы выпорхнуло — Рica?
Господи, позволь закрыть глаза
Без боязни в тот же миг увидеть
То, что вижу, лишь глаза закрою, —
Господи, позволь передохнýть.
Уведи сознание с полей
Памяти,
водицею залей,
Изведи в пустыне память ада.
Мозг жалей, а память не жалей,
Всей не надо, Господи, не надо.
Сохрани мне разум, но не весь,
Дай не знать, не ведать этой муки,
Дай забыться — и остаться здесь,
Где слышны большой дороги звуки,
Где бежит дорога на Джизак,
И бежит, и радостно струится
Саксаул,
и вспархивает птица
И пустыне дарит добрый знак.
1981
Как ладно написал: печаль моя светла.
Светла моя печаль, легка моя кручина,
И жизнь моя не вся ещё прошла —
Ну что с того, что знаю, что умру?
Но весело смотреть, как на ветру
Качается крушина.
Холмы мои, я снова к вам пришёл
В преддверии зимы вдохнуть ноябрьской прели,
Ладонью потрепать шершавый чёрный ствол —
Ну что с того, что ветры налетели?
Да нет, не люты здешние метели,
И мы друг другу, нет, не надоели —
Опять пришёл.
Вас ветры прознобили
В преддверии зимы, но мой апрельский след
Храните вы, и мы за двадцать с лишним лет
Друг друга, нет, не разлюбили.
Мне кажется, я всё сказал, что мог.
Комок остался, а слова прогоркли.
Осталось жить в преддверии зимы,
Осталось знать: любовь моя — холмы,
Не горы и не долы, а пригорки.
Мне кажется, я всё у них спросил.
Засим — молчанье.
И если для молчанья хватит сил,
То, может быть, кто знает...
1981
И забитой была, и убогой,
Но на крыши хватало соломы,
И продрогший в Италии Гоголь
Вспоминал наши тёплые домы,
Обворачивал косточки шерстью
И вздыхал и смотрел за порог.
Я и вспомнил про Гоголя лишь оттого, что продрог,
Что продрог и пожертвовал честью,
Обвернув свои косточки шерстью.
А слова про Италию это всего лишь предлог,
Чтоб, вздыхая, вздыхая, вздыхая, смотреть за порог
Да за край окоёма.
Кабы дома,
Так я бы соломки под бок
Подоткнул —
И заснул.
1985
Уж если драться, то в полку
У маленького Бема.
Но не продраться к старику,
И в этом вся проблема.
А сам старик не знал проблем,
Где честный бой — там честный Бем,
Совсем как Че Гевара.
Мы с ним простились насовсем
В бою у Шегешвара.
Во славу русского орла
И габсбургского рода
Орда терзает города
Свободного народа.
У нас, ребята, дело мрак,
Нас русский царь зажал в кулак,
Кругом одни казаки,
Но даже бардам как-никак
Найдётся дело в драке.
Уж если сдохнуть, то в бою,
Уж если пасть — с разбега.
А я по-русски подпою,
Уж ты прости, коллега.
У русских втрое батарей,
А Бем обнимет пушкарей,
Надушен и опрятен,
И мы подохнем не скорей,
Чем генерал Скарятин.
Когда ж казак на всём скаку
Тебя проколет пикой,
Ты плюнуть в морду казаку
Успей в расправе дикой.
Теперь лежим, и ночь глуха,
А всё же мы недаром
Во славу песни и стиха
Себе вспороли потроха
В бою под Шегешваром 1).
1987
______________
1) Бой под Шегешваром вошёл в историю мировой литературы в связи с тем, что в нём в возрасте двадцати шести лет исчез из жизни великий венгерский поэт Шандор Петёфи (1823-1849). Польский офицер Йозеф Бем, участник освободительных движений в нескольких странах Европы, командовал под Шегешваром бойцами венгерской революционной армии. Считают, и, видимо, не без оснований, что Шандора Петёфи, безоружного и носившего штатскую одежду, убили в ходе поголовной расправы донские казаки.
Бабка Оля ходить не могла,
Огород поднимала ползком:
Всё ж полвека, поди, прожила,
Как простилась навек с мужиком.
А теперь пропади огород —
Довершилися Олины дни.
Вот и ваш, горемыки, черёд.
Всё ж полвека трубили одни.
Хуже нет, как одной помирать
В коченеющей мёртвой избе.
Ты прости свою Родину, мать,
Что забыла она о тебе,
Что полвека к солдатской вдове
Собиралась, да не собралась,
Что гордыня у ней в голове,
От гордыни она и спилась.
Умирают старухи мои,
Умирают кормилицы,
Догорают лучинки-огни
На великом горнилище.
За вдовою уходит вдова,
Умирает в окошечке свет.
'Здравствуй, Марфа Андревна, — жива?!' —
Засмеётся смущённо в ответ.
1987
'Чем клясть вселенский мрак,
Затеплим огонёк'.
Так думает дурак.
А умным невдомёк.
И легче дураку.
И в мире не темно.
И умные стучат
К нему
В окно.
1986
Замоскворечье, Лужники,
И Лихоборы, и Плющиха,
Фили, Потылиха, Палиха,
Бутырский хутор, Путинки,
И Птичий рынок, и Щипок,
И Сивцев Вражек, и Ольховка,
Ямское Поле, Хомутовка,
Котлы, Цыганский Уголок.
Манеж, Воздвиженка, Арбат,
Неопалимовский, Лубянка,
Труба, Ваганьково, Таганка,
Охотный ряд, Нескучный сад.
Окликни улицы Москвы,
И тихо скрипнет мостовинка,
И не москвичка — московитка
Поставит вёдра на мостки.
Напьются Яузой луга,
Потянет ягодой с Полянки,
Проснутся кузни на Таганке,
А на Остоженке — стога.
Зарядье, Кремль, Москва-река,
И Самотёка, и Неглинка,
Стремянный, Сретенка, Стромынка,
Староконюшенный, Бега.
Кузнецкий мост, Цветной бульвар,
Калашный, Хлебный, Поварская,
Колбасный, Скатертный, Тверская,
И Разгуляй, и Крымский вал.
У старика своя скамья,
У кулика своё Болото.
Привет, Никитские ворота!
Садово-Сухаревская!
Окликни улицы Москвы...
1985
А теперь и черешню спилили, всего и делов,
Стало больше пространства, что значит посадочных мест,
А кто сел, тот и съест, значит, больше суммарный улов,
Я имею в виду уловление денежных средств.
Что осталось от чарды? — стихи мои, несколько слов,
Под черешней записанных в меланхолическом сплине.
А у новых хозяев затылок багряно-лилов.
И черешню спилили.
Всё пространство столов заграбастано западным немцем.
Худосочный восточный на травке жуёт бутерброд.
Что касается нас, получивших под мякоть коленцем,
Нас — в музеи, в музеи, мы самый культурный народ.
Что касается лично меня, у меня геркулес,
Лично мне безразлично, кому там скатерку стелили.
Старый волк, я уйду с геркулесом за пазухой в лес.
А черешню спилили.
1987
На утлое бревно,
Подставившее бок
Сентябрьскому неявному теплу,
Присела стрекоза и часто дышит.
В её больших сферических глазах
Задумчивость. Сидим бок о бок.
Мне некуда спешить, ей некуда спешить,
Сидим, и ладно. Всё же иногда
Посматриваю: как там поживает
Моя соседка? И моя соседка
Приподнимает голову с вопросом.
Зачем Колумб Америку открыл?
Оса,
Набегавшись до самоуваженья
И вникнув (или сделав вид, что вникла)
В подробности поверхности ствола,
Блаженно моет морду по-кошачьи.
А рядом дремлет Кáтица-богáр.
Ещё пожарник лапкой чистит ус.
Ещё порой к нам прилетает муха
И тоже греется.
Ещё паук
Выстраивает солнечную сеть
В пространстве между веткою лещины
И нашим общим капищем, бревном.
И сеть свою он строит так лениво,
Так нехотя, что вроде и не знает,
К чему она:
Уж вряд ли для того, чтоб нарушать
Идею ненасильственного мира,
Гармонию не-Ноева ковчега,
Плывущего неведомственным курсом
По воле волн,
По воле волн глухой крапивы.
Посидим на солнышке, будет нам загар,
Принесёт нам хлебушка Катица-богар.
Катица-богар! Катенька-жучок!
Чёрного и белого дай нам на сучок!
Так вот зачем плетётся паутина —
Чтоб в небе полетать,
Чтоб улететь на небо
И хлеба принести всему бревну!
Так вот куда наш ствол, наш утлый плот,
Наш славный чёлн, летучий наш голландец
('А это, извините, Левитанский'. —
'Катитесь вы!'), — так вот, я говорю,
Куда летит безумный наш Икар
По воле волн глухой, как мир, крапивы.
Божия коровка!
Полетим на небо!
Но Катица-богар всё спит да спит.
Зато пожарник
По-прежнему усердно чистит ус:
Пожарники не спят, они — дежурят.
И всё-таки здесь кое-что неясно.
Когда я был моложе лет на сорок,
Пожарников солдатиками звали.
Зачем Колумб Америку открыл?
Зачем и кто
Клопу менять название надумал?
Иль дело в том, что, отслужив свой срок,
Былой солдат в пожарники подался
И ныне служит скромно и бессрочно
Неявственному солнцу сентября,
Идее ненасильственного мира
На поприще неведомственных волн
Глухой крапивы?
1986
Прости, что я море люблю в окуляр микроскопа,
Но как он хорош, этот бойкий, весёлый планктон!
Как взгляд археолога греется прахом раскопа,
Так мой в тёплой луночке тонет, а бездна — потом.
И мелкая сволочь, с космическим ужасом споря,
Врывается весело в светлое поле на миг,
И прежде чем море живое исчезнет из поля,
Мы что-то друг другу успеем сказать напрямик.
1987
У одного христианского философа,
Решавшего свои проблемы
За двести с лишним годочков до нас с вами,
Я нашёл замечательное суждение
По вопросу, который меня давно занимает.
'Отчего болит душа?' —
Спрашивает учёный богослов.
И ответ даёт такой:
'Душа болит — от мыслей'
И вправду, мои золотые, и вправду — от мыслей!
И долго листал я труды скородумного старца
В надежде узнать, ну а мысли-то, мысли откуда,
Но не было знака.
Зато мне попалось
Ещё одно славное место,
Которое, верю, заденет и вас за живое.
'Милостивый государь Иван Иванович! —
Пишет мыслитель доверенному корреспонденту. —
Бога ради, постарайтесь о шубке ярославской.
Зима идёт, а старость давно уже пришла.
Надобно для неё теплее и легче,
Да сия же купля и по нищенскому моему капиталу.
Если ж умру,
Тогда приятели не допустят бранить меня, мертвеца,
Заплатив за меня должок,
Который один только и есть'.
И вправду, мои золотые, и впрямь заплатили б!
И вот что особенно ценно —
Что Бог-то помянут по делу,
Не то что у праведной прорвы иных скородумов,
Которые так раззвонили гипотезу Бога,
Что срам, да и только.
Звали философа Григорием Саввичем.
Старик и вирши пописывал.
А как не писать?
Зима идёт, а старость давно уже пришла,
И просьба о шубёнке, ей-богу, не грешна.
И всё же мы не правы, блатных щедрот взалкав,
Ещё чего, дубленка!
Засунь её за шкаф.
Пускай в дублёнке ходит
По Невскому поэт,
Которому подходит
Дублёный силуэт.
А мы в каком-то смысле
И в рвани хороши:
Душа болит от мысли,
А мысли — от души...
Здесь просилось: Была б душа в нирване, и т. д.,
Но Григорий Саввич подсказкой пренебрёг
И закончил достойно:
'Боже мой! Коликой я дурак,
Забочусь о шубьонке,
Будто в ней обитает со вшами блаженство!
Так-то мы, любезный приятель, малодушны,
В телесных надобностях попечительны
И проворны'.
Дату ж проставил предположительно:
'Друга половина вересня 1791 р<оку>'.
1987
Уж как кореш кореша волок
В Кóневичи, горный хуторок,
Тропочкой, взбирающейся круто,
С нитроглицеринчиком в горсти.
Думали, вовек не добрести.
Добрели. Хорошая минута.
Выбрались и встали в полный рост.
Высится над кручею погост.
Кто ж это глядит на гостя косо?
Коневичи в саблях и усах,
Коневичи с трубками в устах —
Грозные хранители утёса.
Кореша встречает отчий кров,
Коневич-отец кричит, суров:
'Как тебе не стыдно, срам те било!
Гостя уморил бы, что тогда?'
(Тропочкой крутою, вот беда,
Гостюшке дыханьишко отбило.)
Коневич восьмидесяти лет
Гостя волочёт на табурет —
Около печурки поспокойней.
Вслушиваясь в Коневичей речь,
Гость мечтает: здесь бы и прилечь —
В Коневичах, возле колокольни.
Здесь и отдохнуть в конце концов —
Около усатых удальцов,
Высеченных местным камнеделом;
Так, чтоб с высоченной вышины
Долы были свежие видны,
Спящие в тумане отверделом.
Коневич-отец несёт вина,
Посидите, молит, дотемна,
Переспите тут, а сýтра доле;
Добрым сыром хвастает старик;
Вслушиваясь в Коневичей крик,
Гость соображает: козий, что ли?
'Козий, что ли?' — спрашивает у
Кореша, а тот ни тпру ни ну;
Коневич-отец, сидящий рядом:
'Козий, козий', — гостюшке в ответ.
Меркнет за окном небесный свет.
Гость глядит на сыр хорошим взглядом.
Мур да мур, мурлычет кот сквозь сон,
Всё угомонится, спит и он;
Горы прикорнули у порога;
Даже псы не брешут из конур.
Как там у Серёжи? — Warte nur.
Balde 1). Скоро. Подожди немного.
1987
______________
1) Подожди немного. Скоро (нем.).
| |