ЧЕЛОВЕК, КОТОРОМУ НЕ ХОТЕЛОСЬ ИМЕТЬ МАШИНУ
I
Когда же это случилось? Памяти не за что зацепиться. Судя по сохранившимся письмам, никак не позже весны 67-го, - но когда? Не помню даже, в снегу ли была Москва. Не в этом дело. Дело в том, что правдивая эта история сказочно неправдоподобна. 'И вдруг совершенно случайно...' - вы же знаете, это из области сказок, в реальной жизни такого не бывает. Но ведь было!
Был день как день, я задержался в институте, поесть не успел (это тоже обычное дело) и руководствовался в своих поступках велениями желудка, то есть банальнейшим из механизмов мотивации. Голод и погнал меня с работы не к родному очагу, где перспективы были неопределёнными, а в сторону писательского клуба. Такова предыстория.
И вот я пересекаю решительным шагом многолюдный вестибюль Центрального дома литераторов и продвигаюсь в направлении буфета. И ВДРУГ СОВЕРШЕННО СЛУЧАЙНО замечаю, что мне навстречу движется некая группа, примерно наполовину состоящая из моих коллег, московских стихотворцев. И ВДРУГ СОВЕРШЕННО СЛУЧАЙНО, просто из праздного любопытства, я останавливаю Петю Вегина и спрашиваю, куда это вы, братья, собрались. Петя отвечает, что сейчас в Большом зале начнётся вечер венгерской поэзии, идём с гостями на сцену, они будут читать свои стихи, мы - переводы. Обычное дело. И ВДРУГ СОВЕРШЕННО СЛУЧАЙНО, просто от исчерпанности темы, Петя добавляет: 'Жалко, один симпатичный мужик остался у нас непристроенным. Некому почитать его стихи - нет переводов'. И тут я спрашиваю, но уже не случайно, а с затаённой надеждой: 'А как его зовут?' - 'Михай Ваци'.
Ах, господи. Я поворачиваюсь спиной к пищеблоку и тоже иду на сцену. Иду и радуюсь, что смогу заполнить малую брешь большого литературного вечера и заодно преподнести не знакомому мне венгерскому поэту небольшой, но, конечно же, приятный сюрприз. А ещё тому, что во всей Москве, во всём мире нет другого человека, который смог бы это сейчас сделать. Только я!
Кто же председательствовал на этом вечере? Не помню, слишком я был сосредоточен на своём предстоящем выступлении. Соображал, какие из переводов будут выгоднее глядеться на слух, проговаривал их в уме. Написал ведущему записку, и он, обернувшись, кивком санкционировал моё внеплановое выступление.
Только Ваци, сидевший на дальнем от меня стуле, ничего не знал и по-прежнему думал, что ему придётся читать в пустоту.
Дальнейшее понятно. Дошла очередь до Ваци, он вышел на сцену, обречённо прочитал одно стихотворение, и аудитория, языка не понимавшая, проводила его дружелюбно-вежливыми хлопками. Затем вышел я. Сюрприз получился. Ваци удивился - не знаю, обрадовался ли...
Я начал со стихотворения об осени, которое любил.
Нынче небо млечной масти,
будто пар оконце застит,
будто кто вздохнул несмело,
а стекло и запотело.
Пар от пашни, как от стада,
а от леса и от сада -
тишь, а у неё в петлице -
одинокий посвист птицы.
Меня смущала эта петлица, я заранее представлял себе понимающие ухмылки многоопытных переводчиков: притянул, дескать, Митя петлицу для рифмы. Не мог же я каждому объяснить, что именно так сказано у Ваци: птичий голос в петлице тишины.
...За густой завесой пара
коровёнок тощих пара
тащит, тащит одноколку -
тянет солнышко на горку.
Ох, не та в худобах сила,
тяжко тащится светило.
Труден путь. А всё же пройден.
Вот и влезли. Вот и полдень.
Затем произошло то, чего я никак не ожидал, - зал разволновался. Его реакция была такой сердечной, аплодисменты - такими дружными, что Ваци должен был снова выйти к микрофону. Он снова читал
Вот так возле микрофона на сцене дома литераторов мне довелось впервые обняться с человеком, который стал мне другом.
Обстоятельства помогали нашему сближению. Михай и его жена, литературовед Мария Юхас, время от времени бывали в Москве, где Марику посильно консультировал сановный руководитель её диссертации. Я регулярно приезжал работать в Тихань и старался зацепиться в Будапеште - пообщаться с новыми друзьями. Марика изрядно владела русским, так что наша переписка, как и разговоры, была свободна от языковых трудностей.
В своих литературных биографиях мы с Мишей были ровесники: он начал печататься в 1955 году, его сборники появлялись немногим чаще моих. Но это внешнее. Ваци был старше на восемь лет, проработал сельским учителем, обладал авторитетным голосом не только в литературе, но и в парламенте, короче, у меня было множество оснований видеть в нём наставника. Я и видел. Только времени на дружбу оказалось отпущено немного - каких-нибудь три года.
II
Наверно, в самом деле удивительно, что я вдруг оказался на нужном месте в тот момент, когда именно во мне была нужда. Но было бы гораздо удивительней, если бы этого не случилось. Такие случайности обязаны происходить. Иначе - зачем мы к ним готовимся?
К встрече с Михаем Ваци я готовился с осени 1964 года - с той осени, когда я впервые приехал в Венгрию и провёл в ней несколько месяцев. Я биолог и в Венгрию приехал как биолог. Правда, к 64 году я был и автором двух книг стихотворений, но союз писателей не имел мотивации посылать меня в Венгрию, а Академия наук - имела. Дело в том, что мой академический институт предусмотрительно и хитроумно включил некую тему в план советско-венгерского научного сотрудничества. А планы положено выполнять. В моём институте эту тему вёл я, в венгерском - Янош, директор института и мой сердечный друг, мы вместе учились в аспирантуре МГУ у Коштоянца.
Институт, которым руководит Янош расположен на берегу Балатона, в Тихани. Кому выпало пожить в Тихани поздней осенью, тот наверняка согласится, что это время года и это место - самые подходящие для того, чтобы человек навсегда полюбил Венгрию. Я не отношусь к тем, кого пленяют красоты туристического Балатона: разноцветные яхты, потоки лимузинов, гремящие музыкой прогулочные катера. Поздней осенью этого ничего уже нет, зато обнажается естественная красота венгерской природы. В свободные от работы часы я любил, да и сейчас люблю, уйти вглубь тиханьского полуострова и дальше, за его пределы, где в стороне от туристских маршрутов так славно бродить среди заброшенных посадок лаванды, по болотам и пустошам. А просто лечь на склоне холма на тёплую, колючую землю, дышать её подсыхающей прелью, слушать невнятные звуки - это наслаждение.
Вечерами много пели. Пели в общежитии, где в ожидании лучших времён теснились молодые научные семьи, пели в деревенской чарде, а чаще - на берегу вокруг огня, над которым каждый держал на шампуре кусок ритуального сала, стремясь удобрить текучим жиром свой ломоть хлеба. Народ несолидный, зелёный, едва из университета, только Янош да его жена Катика были, как я, за тридцать. Янош мастак попеть, остальные тянутся за ним. Песни - народные. В отличие от нас, у венгров определённый набор народных песен известен каждому. В школе, что ли, учат?
Мне всё нравилось. Хотелось понимать споры, выучить песни, лихо подпевать. Я попросил назвать поэта, который им дороже других. Ваци Михай! - объявил народ, посовещавшись.
У меня хранится листок из веспремской областной газеты 'Напло' от 11 октября 64 года, оказавшийся моим плацдармом. Газета перепечатала четыре стихотворения из нового сборника Ваци. В одном из них поэт задаётся вечным вопросом, который не может не волновать всякого пишущего стихи: что останется от меня на земле? Имя? Слава? И отвечает: меня бы устроила пара строк. Чтобы их помнили и применяли по делу, не тратя памяти на имя автора.
С этого стихотворения я с помощью тиханьских друзей начал свои попытки переводить Михая Ваци. Катика, тоже выпускница МГУ, сделала подстрочный перевод, приучала меня к звучанию оригинала, разъясняла оттенки смыслов.
Когда я приехал работать на следующий год, Катика подарила мне толстый том поэта. 'Министру венгерских дел от венгерского народа. Тихань, 15 VI 1965', - было ободряюще написано на титульном листе. Спасибо всем! Увы, прошло двадцать лет, а я слишком мало сделал, чтобы оправдать вашу замечательную дарственную надпись.
III
Именно на этой книге, уже в Москве, Михай Ваци отметил стихотворения, которые он считал достойными перевода. Три (всего лишь три из ста сорока!) он удостоил знака 'плюс', оценив как хорошие. В эту тройку вошли стихотворения 'Под ножом' и 'Крестьянская легенда'. Ещё двадцать пять вещей отметил галочками - против их перевода не стал бы возражать. Потом подумал немного и переправил одну галочку на плюсик.
Меня обрадовало, что в число отмеченных попали почти все стихи, которые я перевёл по совету тиханьских биологов. Значит, оценки моих друзей-биологов в основном совпадали с авторской.
IV
Когда меня впоследствии спрашивали, почему я перевожу Михая Ваци, я правдиво отвечал, что выбор сделан не мной. Его сделали люди, которым я доверял, потому что они были такие, как я. Мы варились в одном соку.
Самому себе я пытался ответить на другой вопрос: а почему моими друзьями было названо это имя? Ведь у них был большой выбор - современная венгерская поэзия богата яркими именами. В том ли причина, что у Ваци много любовной лирики? Наверно, отвечаю я самому себе, и в этом тоже. Но кажется, дело в другом, и эта другая причина явилась, быть может, решающей. Явления общественной жизни были для Михая Ваци не менее сильным источником поэтической энергии, чем тот, что рождает интимную лирику. Эта сторона творчества поэта находила у молодежи горячий отклик.
Не только по произведениям поэта, но и благодаря общению с ним я пришёл к заключению, что сильнейшая любовь к отечеству, которую он испытывал, была не просто страстью, но страстью противоречивой и потому исполненной драматизма. С одной стороны, поэт ненавидел нищету старой, прежней Венгрии и желал своей родине богатства. С другой, он страшился этого богатства, вернее, той духовной порчи, которую может принести довольство. Этой тревоги не могла не разделить с поэтом думающая часть молодой интеллигенции. Мои тиханьские друзья, интеллигенты первого поколения, были, как и Ваци, связаны своим происхождением с трудовыми, бедными слоями старой Венгрии, они тоже помнили нищету, тоже ненавидели её и желали, чтобы родной народ зажил богато. Страсти, которые раздирали поэта, были близки и понятны молодым его читателям.
Помню, с какой жесткой определённостью Миши ответил однажды на мой вопрос, собирается ли он купить автомобиль: 'У меня машины нет и не будет никогда'.
Он вообще с большой настороженностью относился к жизненным благам. Не в его правилах было жить лучше, чем те, для кого он писал. Он жил с Марикой в маленькой скромной квартирке, в которой не было ничего кроме книг да галки. Симпатичная птица прыгала по книгам или, склонив голову, думала о своём.
Пожалуй, единственное, на что поэт позволял себе тратиться, были поездки. Но и в выборе маршрутов он оставался собой, предпочитая такие места, где живётся худо, тяжко. Он и умереть себе выбрал не где-нибудь, а в измученном войною Вьетнаме: не от пули умер и не от американского напалма, просто лопнули, не выдержав увиденного, сосуды мозга. Способ смерти, вполне закономерный для человека, отзывчивого к чужому страданию.
Марика, чёрная лицом, летела через Москву в Ханой, её сопровождал профессор-медик, говоривший, что окажет на месте необходимую помощь тяжело заболевшему поэту и члену парламента. Возможно, в Будапеште знали, что Ваци мёртв, а врача дали на случай, если помощь понадобится Марике.
На обратном пути снова был перерыв между рейсами. Марике предложили ночлег в посольстве, она поблагодарила и позволила мне увезти себя к нам. Тело Миши осталось ночевать в Шереметьеве.
V
'Ну а если вообразить, что каждый житель Венгрии уже имеет машину, даже две машины, - тогда купишь?' Жаль, не догадался я так сформулировать вопрос. Мне кажется, он всё равно ответил бы 'нет'.
На первый взгляд в своём резком неприятии личного автомобиля Ваци был непохож на всех других венгров, с которыми мне довелось водить знакомство. Они-то как раз всегда хотели иметь машину - и получше. Но в действительности поэт с присущим ему максимализмом выражал чувство, которое разделяли многие. Он просто не хотел, чтоб об уровне жизни, о богатстве человека судили по таким критериям, как машина. Если всё сведётся к таким ценностям, то на смену нищим придут богатые нищие. Богатство страны было, по его представлению, неотделимо от богатства личности, духовного богатства каждого отдельного человека. Это высокое требование он предъявлял прежде всего к самому себе.
Правильно ли живу? - этот вопрос не задавался им риторически, он растворён в стихах, является нервом стихов, придаёт им напряжение.
Вспоминаю, как трудно было мне переводить стихотворение 'Шестьсот форинтов', и трудности здесь были не версификационного, а человеческого характера. Мучительно трудна ситуация, нарисованная в начальных строках стихотворения: у моего отца, который полвека делал только тяжёлую работу, вся пенсия - столько, сколько я, просиживающий свою жизнь за столиком кафе 'Геллерт', просаживаю на кофе. Как развить такой зачин? Это мука не только для автора, но и для переводчика, который должен на своём языке найти достойную интонацию.
Чтобы писать такие стихи и уметь заряжаться импульсами такого рода, нужно обладать чертой, которая по-русски называется совестливостью. Когда мы, русские литераторы, говорим, за что мы ценим свою отечественную литературу, мы чаще всего называем это её свойство - совестливость. Мне кажется, что на моей родине Михай Ваци, когда его полнее переведут и хорошо прочитают, станет одним из любимых венгерских поэтов. В этой мысли меня укрепляет знание о том, что Александр Твардовский, которого мы чтим как великого современника, по нескольким стихотворениям почувствовал в Михае Ваци поэта, который нам близок и необходим.
Об этом Твардовский сказал венгерскому поэту прямым текстом, а я слышал его слова своими ушами и могу засвидетельствовать, что так оно и было.
VI
Твардовский и Ваци были во многом похожи. Я не имею в виду портретного сходства - его-то как раз не было, и возраст поэтов был различен, Твардовский был старше на четырнадцать лет. Сходными были творческие и жизненные позиции.
Каждый из двух поэтов был общественно активным и государственно мыслящим человеком; каждый не мыслил себя вне коммунистической партии, а своей родины - вне социалистического пути развития.
Оба поэта принимали близко к сердцу как положительный, так и отрицательный опыт социализма. Положительный совпадал с их ожиданиями, отрицательный казался противоестественным, потому принимался близко к сердцу. Они не были сатириками, но создали удивительно похожие сатирические полотна, каждое из которых не имеет аналогов в своей национальной литературе. Я имею в виду 'Тёркина на том свете' Александра Твардовского и 'Путешествие в Бюрокранезию' Михая Ваци. Обе поэмы вызвали у себя на родине острое раздражение литературного и прочего начальства.
Каждый из двух поэтов возглавлял самый читаемый литературно-общественный журнал своей страны. Даже названия этих журналов похожи: Твардовский был главным редактором 'Нового мира', Ваци - основанного им журнала 'Новая словесность'. Журналы раздражали власть.
Сходными были убеждения Твардовского и Ваци в области практической поэтики. Каждый из них был глубоко образованным человеком, знавшим отечественную словесность во всём её диапазоне, от фольклора до авангарда. И при том в своём личном творчестве оба поэта ориентировались на демократическую традицию родной поэзии и на развитие присущих этой традиции художественных средств.
Вряд ли следует напоминать, что свойство совестливости было в высшей степени присуще и поэзии Твардовского.
Так или иначе, в один прекрасный день Твардовский узнал, что Михай Ваци приехал в Москву, и выразил настоятельное желание увидеться с ним. Незадолго до этого в апрельской книжке 'Нового мира' за 1968 год были напечатаны несколько стихотворений Ваци в моих переводах.
Это было их единственное прижизненное свидание. Точнее, встречал Михая Ваци весь коллектив опальной редакции. Твардовский усадил всех за стол и теперь, в застольной беседе, говорил гостю о том, как высоко он ценит творчество венгерского собрата и как хотел бы снова видеть его стихи на страницах 'Нового мира'. Зашла речь о новой подборке, Твардовский попросил гостя, чтобы тот показал мне, какие ещё стихи он хотел бы увидеть в русском переводе.
Ваци пообещал.
Он подумал немного и добавил, что, конечно, каждому лестно появиться на чужом языке. Но ему важнее, понимают ли его те, для кого он пишет у себя на родине.
Это было не очень вежливое добавление. Лучше даже сказать - совсем невежливое. Но все мы без труда заметили, как понравилось оно Твардовскому.
Никому из нас, приятно чокающихся редакционным коньячком, не могло тогда придти в голову, что новые переводы из Михая Ваци появятся в 'Новом мире' с траурным предисловием. К этому времени Твардовского уже уберут из журнала, а ещё через несколько месяцев Твардовский вслед за Ваци уйдет и из жизни.
VII
Время от времени я по-прежнему приезжаю в институт на Балатоне, в котором мне была объявлена воля венгерского народа - переводить Михая Ваци. Каждый раз по пути из Будапешта в Тихань машина проезжает мимо городка, где в школьном дворе стоит памятник моему другу, и тогда я вспоминаю, что у Миши до сих пор нет книги на русском языке, и казню себя, и обещаю себе работать больше и лучше - и знаю, что снова увязну в текучке, и терзаюсь этим знанием.
Сентябрь 1984
Написано для радиопередачи, вскоре с незначительными сокращениями опубликовано
Переводы Д. Сухарева из Михая Ваци
