ОБАЯНИЕ VERS. ОБАЯНИЕ        

        Страшная вещь обаяние. Есть тип обаятельных поэтов. Здесь чемпион - Есенин. Ходасевич - почти отвратен. Есенин сам себе опротивел, пока не заговорил поверх обаяния.

        Cценическое обаяние как бантик к стихам. Вывешивается улыбка и не снимается, о чём бы ни пели. На Арбате недавно появился стоячий трамвай-кабачок с невообразимым количеством бардовских лиц на фасаде. Оторопь берёт. Море обаяния.

        Больше всего Сухареву грозило обаяние.

        В замечательной статье 'Введение в субъективную бардистику' Сухарев и сам даёт определение первоначальной поры авторской песни: 'обаяние дилетантизма'. Но 'на том обаянии нельзя держаться долго'. В посвящении А. Дулову он слегка посмеивается: 'обаятельный бард'. Есть у него и актёр 'обаяшка-братишка'.

        Не верю в истинность стадных переживаний стихов. Это всегда нечто другое. Шальная сила музыки мутит мозги. Поэзия тут ни при чём. Читатель-собеседник поэта точно такой же одиночка, как и поэт. Девичьи истерики на битловских концертах - факт эротики, а не поэтики с фонетикой. Словосочетание 'русский шансон' столь же изысканно, как 'шашлык-хауз'.

        Иные вещи Сухарева написаны заведомо в жанре песни: куплет + припев, рефрен и проч. Однако Сухарев поэт больше разговора, чем песни как таковой. Каким-то образом разговор переходит в песню. Каким образом? За счёт искусства интонировки, враждебного интонационной инерции. У него не бывает так, чтоб автор завёлся на одной ноте, и его не остановить. Он может оборвать себя на 'фа' или на 'соль', тут же начав с 'до'. Задаться вопросом, когда всё вроде бы и так ясно. Если же занесло, спохватиться, снизить лексику, включить иронию (она всегда тут как тут) или резко оборвать речь. Причём сюжет - линейный или пунктирный - доводится до конца.

        Пафос не исключается.

        Надо не забывать: каких бы высоких авторов ни читали в его семье, в детстве, сам-то он вырастал в тридцатые-сороковые на фоне соответствующих песен и стихов. Слуцкий, Самойлов или Межиров - такие, какими они стали, - тогда лишь начинали, и то за кулисами. Про любовь свистал и щёлкал Щипачёв. Пейзаж был чуть не лирической дерзостью. Сквозь дозированную грусть хлестало незакатное солнце.

        Такому положению вещей надо было что-то противопоставить. Начинающий Сухарев органичен в смысле советскости, ничем экстравагантным отличаться не дерзает, напротив - жаждет слиться с социумом. 'Это я там в народе стою'. Однако поколение раскрепощается, уходит в вольницу - в странствия по стране, в 'песни собственных кровей', в поцелуи на сеновале, в тепло семьи, в науку наконец.

        Персонажем и адресатом становится студент. Это особое свойство романтизма 60-х. Традиция, заложенная ещё в надсоновские времена, а то и раньше: в некрасовские.

        Как известно, на некрасовских похоронах произошёл мгновенный диспут на тему, кто выше: Пушкин или Некрасов. Спор бесконечно продолжался. Эстрадная фронда сосуществовала с тихим уходом в некоторую аполитичность. Общественная позиция высказывалась на уровне реплик:

Дела у нас такие:
То нары, то аврал.

Что было на этом пути? Горы и море - важнейшие символы.

Знаю сам, почему я не спился,
Как отечества добрая треть:
Я люблю, понимаете, с пирса
В это сизое море смотреть.

        Став академиком, он остаётся на позициях студента: саркастических оплеух удостаивается не раз научное сообщество в лице профессуры и Академии наук. Доктор наук пишет 'Старинный студенческий романс', фривольную вещицу.

        Авторская песня - задушевно-полемический вариант евтушенковского Стадиона. В плане экстенсива. Страна была охвачена то общим воодушевлением, то всеобщим разочарованием, во всё это были вовлечены миллионы поющих голосов. Стоящих слов было, может быть, и много - осталось немного. Стихи Сухарева - из тех, что остались.

        Дело в стихах. В качестве слова. Единственно приемлемая вещь - обаяние качества.

        У Сухарева - очень упорядоченный мир внутри нехорошей вселенной.

Стихотворец - миротворец,
Мира стройного творец.

Гармонический поэт наиболее уязвим в условиях катастрофы. Мандельштам в дикие времена окликал Батюшкова как последнюю надежду, как бы закрыв глаза на батюшковский итог: стих о Мельхиседеке. Который изрёк про человека, рабом рождающегося и рабом умирающего: 'Страдал, рыдал, терпел, исчез'. Мироздание зашаталось в наши дни, и всё, что этому содействует - в частности, деятельность андеграунда, - вызывает в Сухареве ярость неприятия. В молодости он сказал так:

А что тебе судьба?
Была бы в жилах ярость:

Явный отсыл к Багрицкому:

Так бейся по жилам,
Кидайся в края,
Бездомная молодость,
Ярость моя.

Романтические корни налицо. Но лучше цитировать целиком:

А что тебе судьба?
Была бы в жилах ярость,
Да на земле изба,
Да камбала в кутце,
Да пенсия под старость,
Да духовой в конце.

Программа-максимум, равная программе-минимум. Откуда она? От войны. Мы победили. Вот откуда. Человек способен победить зверя, мир - устоять. Точно так же рождались гармонические поэты Батюшков и молодой Пушкин. Под эгидой победоносной державы. У Сухарева вполне мог бы появиться сей стих: 'А дева русская Гаральда презирает'. Разумеется, по-своему интонированная. Но вряд ли Сухарев слишком часто заглядывал в Батюшкова. Поэтическое родословие - дело тёмное.

        Сухарев ничего не завершает, он просто работает в системе тех жизненных и поэтических ценностей. Именно - в системе. Именно - ценностей. Он там всё знает и всё умеет. Работа без риска? Как сказать. Главный риск - быть собой, а когда это происходит довольно долго - более полувека, - поэт рискует захлебнуться самоповторами как минимум.

        Ещё не было музыки Никитина или Берковского к сухаревским текстам, а песня уже была. Нам поручена работа, мы смолим бока у бота, после баньки брык и баиньки, лови меня постель, чудо-Люда кормит всех. Это поток ранних сухаревских строк вперемешку, льющихся как единая мелодия.

        Это прозвучит странно, но дар Сухарева - дар стихийный. По его слову - 'естественный дар'. Версификационный профессионализм - почти оболочка, на самом деле это природная постановка голоса. Его самые ранние стихи по существу написаны на том же уровне, что и самые последние. Под уровнем подразумевается безупречность письма. Не то чтобы у него нет слабых вещей, это было бы неестественно, но практически всё написано хорошо, когда не блестяще. Это обстоятельство создаёт трудности в прослеживании его эволюции. К тому же и основное содержание его поэзии неизменно. Жизнь поэта в стране, которую он любит.

        Он называет себя профессионалом лишь в нейробиологии, а себя-поэта видит на обочине литпроцесса (из нашей личной переписки).

        Разумеется, опыт выводит его на виртуозное владение стихом. Расширяется арсенал средств, постигается глубина отечественного слова, определяется своё понимание поэзии и её центральных фигур, но в основе всего этого - она, природа, стихия дара.

        В стихах об отце, заведомо далёких от задач сугубо стиховых, явлен высший пилотаж стихотворства:

Ему назначил сорок первый год
Заместо валидола - миномёт
Восьмидесятидвухмиллиметровый.

(курсив мой. - И.Ф.)

Высококлассный по естественности перенос в сплошную арифметическую строку из одного слова с одним ударением на пять стоп.

        Говорить о его стихах лучше в связке с его рассуждениями о поэзии.

        Определённо мелодический Сухарев - фанат (скажем так, а можно и так: апологет, адепт, сторонник и так далее) решительно антимелодического Слуцкого. 'К поэту С. питаю интерес'. Он пишет (1987, напечатано в 2003) эссе 'Скрытопись Бориса Слуцкого'. Это стиховедческая экспертиза музыканта на материале сложного звукового материала, предъявленного угловатым Слуцким. 'Ковыляющий полёт' стиха; поэтика, равная этике; непервостепенность метафоры; оперирование корнями слов; роль гласных; поэзия как игра в слова. Слуцкий прячет изощрённость.

        Отклик на смерть Межирова (Иерусалимский журнал, ? 30) - единственный голос, отвечающий горестному событию. Это закономерно. Его благодарность учителям носит базовый, творческий смысл, на который мало кто способен в наши дни. Его анализ межировской мелодики ещё раз подтверждает широту слуха, данного поэту несколько иного звучания: лёгкого, летящего поверх барьеров.

        Он с блеском пародирует Левитанского на его поле (пародийном); сердечно окликает Старшинова его же, старшиновским, несколько тарасошевченковским, народно-говорным слогом; великолепно воспроизводит самойловский звук ('Пестель, Поэт и Анна') в своём 'Диалоге о рифме'.

        Поэзия Сухарева напрямую наследует прежде всего поэтам-фронтовикам, став, может быть, единственным и законченным явлением этого рода. Никто из рождённых в 30-х так определённо не сосредоточился на этой линии. Ни Кушнер, ни Мориц, ни Чухонцев, ни Рейн, ни Шкляревский, ни, скажем, даже Леонович, во многом разделяющий сухаревские предпочтения. В этом - поколенческом - народе он действительно стоит. И горой стоит за него. Стихи про Евтушенко (неназванного) 'Когда его бранят' прежде всего благородны по жесту - и в 86-м, когда они написаны, требовалось мужество, чтобы бросить в лицо литературной кодле:

И мы учились -
                              рабски! -
                                                 у него!
Мы все на нём вскормились, лицемеры!

        :В моём доме выше этажом кто-то умер, кто-то вселился, на лестничной площадке образовалась горка выселенных книг, я там покопался и среди прочего наткнулся на Сухарева - 'Ковчег' (1979) с тёплой надписью. Автор тут бывал. Я не удивился: есть поэты, с которыми всю жизнь ходишь по одним кругам. В 70-м у меня случилась строчка 'чья-то жизнь всегда висит на волоске', в 80-м Сухарев написал 'За то, что жизнь висит на волоске', никто ни у кого ничего не украл, я обнаружил это только что.

        Одна из моих давних поездок - между прочим, по Сибири - была окрашена Сухаревым: в красноярском книжном магазине я взял его книжку 'Читая жизнь' (1984). Там было:

Вот поэты той войны,
Сорок первого сыны:
Пишут внятно и толково.

Так думал не он один. Та поездка была важной для меня: я пытался отыскать могилы предков в деревне Солонцы под Красноярском, не нашёл, но тут существенно сильное присутствие Сухарева в такой чисто личной затее. Я пишу об этом впервые, Д.А. этого не знает. Вот как это всё бывает со стихами - внутренне, не на вынос, порой уходит в песок мимо памяти, но оказывается - тот песок никуда не высыпается. По слову Слуцкого: 'Я строю на песке'. По Сухареву: 'Впредь наука: не строй на песке'. Кто из них прав? Оба.

        В 79-м он говорит:

А за нами - никого?
Поколенья - никакого?

Так, наверно, не бывает.
Ихней роты прибывает.
Кто-то нас перебивает -
Поприветствуем его.

Он, как и многие, не знал, что тот 'кто-то' сидел в кочегарке или сторожил автобазу. Время вывернуло не туда, 'опалённые умы' поколения 56-го промахнулись в надежде на плюсовую историческую логику. Сыграло иное: отрицательная преемственность.

        Сухарев - одно из немногих имен, оправдывающих наше разнородное шестидесятничество. Придраться не к чему. Ни подневольного вранья, ни дули в кармане, ни уловок сообразительности, ни прочих ухищрений специфического менталитета. Было вот что:

А сглаживаю острые углы? -
Так этот грех простит литература.

        Подтекст? А как же без него. Автор 'Из Пиндемонти' завещал и эту традицию. Пушкинский сюртук, в котором он погиб, перешёл к Далю - и не к нему одному. В него не влезешь, он именной, но неотменимый.

        Из диалога Сухарева с Ю. Ряшенцевым о Ю. Киме: 'Прямое лирическое высказывание всегда голгофа. <:> Потому и работаем в масках'. Отточием в угловых скобках я заменил вопрос: 'Разве у тебя не так?' Потому что Ряшенцев не ответил на этот вопрос. Конечно, голгофа. Но маски не выход и голгофы не отменяют. Да, собственно, и маски-то у Сухарева лично я не обнаружил. Вечный оптимист? Не думаю. И не вечный, и не совсем. Разве что - умение говорить не только от себя, подключая к своему разговору голоса предшественников и сверстников.

        В упомянутой статье о бардистике Сухарев - сознательно разделяя взгляд М. Гаспарова на ту же проблему или сам по себе, вне какой-либо филологии, - говорит о насильственности реформы Тредиаковского - Ломоносова. Мол, отмели реформаторы то, что по природе свойственно русскому языку и стиху, насадив чужеземную флору.

        Интересное кино. Виртуоз силлаботоники вроде как еретик в её пространстве. Но это не совсем так. Речь, собственно, о языковой прародине, о тех самых суффиксах-аффиксах, что делают русскую речь русской, о гигантских тонкостях смысла, отличающего, скажем, глагол 'умолкла' от 'приумолкла'. В конечном счёте - о победе языка над схемами заемных просодий. О таком их усвоении, которое даёт непоколебимый результат.

        Его нередкие верлибры (чаще - белый стих) - пожалуй, единственное, что можно счесть попыткой выхода из традиции. Но, посвящая стихи Назыму Хикмету ('Каждому положен свой Державин'; славно: Назым - сухаревский Державин), он указывает на отправную точку и этих своих опытов. Опытов, напитанных опытом мировой поэзии, то есть традицией. К слову, Хикмет с его 'Соломой волос' отозвался и в сухаревских стихах:

Видно, дело просто в цвете
Тех соломенных волос.

Ещё раз к слову: Слуцкий - из лучших переводчиков Хикмета, и это отдалось на молодом Бродском.

        Так что записывать Сухарева в оппоненты традиции было бы смешно и абсурдно. Более того, он крайне чуток к тому, что возникает здесь и сейчас. Его реакция, напр., на явление Бориса Рыжего - закольцованная во времени картина поэзии, необходимая именно ему, радость узнавания поэтического потомства. Он верит в небессмысленность и небесплодность нашего безнадёжного дела.

        Сухареву претит славистический агитпроп. Извлечение из текущего стихотворства лишь того, что гоже западному уху. Позднесоветский андеграунд он считает полностью дутым. Выводя свой стих из хлебниковского источника, в авангардизме новейшей выпечки усматривает фальсификат. Между тем его квазифельетонные фэнтези 'Юрий Визбор навсегда' и 'Все свои', уморительные и сердечные, генетически связаны не только с завиральным блеском Юрия Коваля, но и с байками подобного рода Андрея Сергеева - про Слуцкого. Летучий стих Сухарева не чужд родства и с поэтикой Льва Лосева (у обоих есть фигура 'профессора кислых щей', оба обыгрывают 'Пироскаф' Боратынского и проч.). Дело не в андеграунде. Дело в человечности. В той человечности, которую он рассмотрел в правнучатом относительно своей генерации творчестве Рыжего.

        Лосев, из посмертной публикации (Звезда, 2009, ? 7):

Вы что, какой там к чёрту фестиваль!
Нас в русском языке от силы десять.
Какое дело нам, что станет шваль
кривлять язык и сглупу куролесить.

Так и Сухарев скажет.

        Ясно одно: хлебниковско-цветаевские симпатии Сухарева, заявленные им уже в новые времена. Примат звука. Протест против заведомо железного замысла в ущерб стихийному началу стиха. 'Семантику выводим из поэтики', 'фанатики фонетики' - формулы из 'Диалога', стихотворения, отчётливо воссоздающего стих Леонида Мартынова, убеждённого футуриста. Кажется, Сухарев чуть ли не один среди стихотворцев почтил его память стихами.

Говорили, что он нелюдим.
Сам-то знал он едва ли,
Как он нужен, как необходим,
Жил в каком-то подвале.

Называл себя футуристом и Слуцкий. Все футуристическое (игровое, вне канона) в самом Сухареве разгулялось в самую последнюю пору - наш ответ Керзону-андеграунду.

        Его юношеские привязанности настаивались на Блоке, Пастернаке, Гумилёве, Андрее Белом, Анненском, Эренбурге, Кочеткове, но поди поищи их след в его поэтике - на поверхности не найдёшь. Ушли вглубь? Очевиден, вероятно, лишь гумилевский экзотизм, ностальгически перенесённый на Среднюю Азию. Чего-чего, а предметности (= акмеистичности) у Сухарева хоть отбавляй. Но Сухарев - сейчас - вообще полагает, что вторая половина ХХ века в стихотворстве лучше первой. Точки полемического отталкивания тоже просматриваются. В 83-м он пишет сердитую вещь 'Где оне?', по поводу Мандельштама:

Что поделать, я не той
Жив страницей:

        Стойкое неприятие Тютчева. 'Кушнер рядышком шныряет'. Сухарев и Кушнер - столь разные поэты, однако их мнение о Тютчеве совершенно одинаково. Отказ в русскости, немецкая холодность и т. п. Трагизм бытия, исполненного красоты, лазури, гроз и величия, можно ли отнести к немецкости тютчевского мировоззрения? Интересно, что Сухарев посвятил Кушнеру стихотворение 'Где ветры' - о кладбище, о смерти. А написано оно в духе Слуцкого, которого Кушнер не очень-то и принимает. Единственно, туманным (сумбурным, малопонятным и т. п.) стихотворением Сухарева мне показалось 'Не то, что мнится мне:', полемика с Тютчевым.

        Все мировые войны заранее прожиты в таких стихах, как 'Последний катаклизм' ('Когда пробьёт последний час природы:'). При очень давней, последней встрече на ходу с Н. Тряпкиным я услышал от него как раз эти стихи Тютчева, произнесённые в слезах полувосторга-полуужаса. Сухарев высоко ценит Тряпкина. Народный источник - 'Летела гагара' - оба использовали в своих стихах. Не исключено, что сухаревский 'Океан' вольно или невольно вызван 'Последним катаклизмом'.

        В поздних гекзаметрах Сухарева сказано:

Я бы отнёс на базар черепки тонкостенного счастья.
Где там, - ищи мастеров!.. Сам, бедолага, потей.

Видимо, всё-таки есть возможность склеить разбитое? У входа в ад он останавливается, он туда не ходок. 'Ум велик, но бытие на грани' - Сухарев близок к онтологическому трагизму, в стихах о ташкентском землетрясении 1966 года сказано:

Коль уходит стена от стены
На виду у всего перекрёстка,
Значит, могут и даже должны
Разойтись полушария мозга.

Полушария мира в тот миг
В бедном мозге разъялись от взрыва,
И ташкентец к любимым приник,
Напоследок приник торопливо.

Крик стоял над планетой, а в ней,
В глубине, рокотало повторно.
Между тем становилось ясней,
Что трясение нерукотворно.

Физиология с выходом на метафизику.

        Но уже в следующей строфе:

Пыльный столб на руины осел,
И я слышал, смеялись в палатке,
Даже пели! Ведь шарик-то цел,
Отчего бы не петь, всё в порядке.

        Соперничество (невольное?) с сильно прозвучавшим тогда репортажем Вознесенского 'Помогите Ташкенту!'. И не только тут. Стихотворение 'Тихань. Листья облетели:' заканчивается так: 'Я - гойя' со сноской: 'Аист (венг.)'. Есть у него и 'Две вариации на тему "Осень в Сигулде"'. И этот аист, и эти вариации - прямая реакция на соответствующие вещи Вознесенского. Это вряд ли спор. Более того, это признание реальных безусловных поэтических фактов. На которые он отзывается по-своему.

        Можно сказать и шире. Сухарева вполне устраивает современный ему ландшафт поэзии в лучших образцах. Многое у него вызывает восхищение и опять же свой отзыв. Неясно, кому он подражает в 'Подражании' ('Зачем ты уехала, Сьюзин?'), зато здесь очевидно ненатужное изящество и стилизационное искусство. Не подражание, а скрытая стилизация, скрытая, но явная, если позволителен такой оксюморон. Та же самая скрытопись на свой лад. В 'Ночных чтениях' - вариация на тему Межирова ('Серпухов'), в 'Песенке про художественную стрижку' слышен окуджавский 'Пиджак', во 'Дворе' - решительно Слуцкий, зафиксированный так:

И фактически, и фонетически, и хромосомно
Были разными мы. Но вращательный некий момент
Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма,
Просыхая под солнцем, всё больше являли цемент.

Эти три вещи похожи на некий цикл вариаций, или рефлексий, к нему примыкают и некоторые другие стихи 1973-74 гг. Варьируя стилистическое образцы, он вырабатывает синтетический стиль, контрапункт, неизбежно самостоятельный, 'особенную манеру'. Это приращение новизны к существующему статус-кво стихотворства без эстетических терактов и манифестаций.

        Что касается дат, особняком стоит 1968-й, с переходом в ближайшие следующие годы. 'На взятие Праги' не было опубликовано в срок.

Мы не рабы, не убежим -
Убудем.
Рыбовладельческий режим
Уютен.

После Праги у Сухарева возникает больше жёстких строк и нот. 'Паспортный контроль' 85-го года - то же прямое высказывание:

Страшны твои замкнутые лица,
Клацанье замка.

В целом же он остаётся поэтом нюансов, приглушенной тревоги:

Двоится и тростник, озёрный злак.
Но треск какой-то в тростнике таится,
Какого-то разряда тайный знак.
Или разлада?

        У Сухарева нет особого интереса или тяготения к религии. В молодости, говоря о церковных колоколах, он делает упор на другую, концертную музыку:

Мы озираем божий храм
Без истовой натуги,
И важно льются в души нам
Прелюдии и фуги.

Есть высказывания и порезче:

Не творил ли нас Господь навеселе?
Больно много он напутал на земле.

С годами он становится осмотрительней: 'Туч не слышно, и милостив бог' или прямиком обращается к небесному адресату:

Господи, позволь закрыть глаза
Без боязни в тот же миг увидеть
То, что вижу, лишь глаза закрою, -
Господи, позволь передохнуть.

Или:

Господи, продли минуты эти! -
Выдохну за Межировым вслед.

Но не случайно у него появляется Европа в качестве 'жены разлюбленного бога'. Его раздражает псевдовера, плод моды и скуки, праведная прорва

                                                иных скородумов,
которые так раззвонили гипотезу Бога,
Что срам, да и только.

        Похоже, наиболее характерна для него в этой сфере вот эта, окольная речь:

За это спасиба не надо,
За это спасибо - кому?

Бог у Сухарева - бог, заложенный в слове спасибо. Под вопросом.

        Авторская песня заслонила Сухарева-поэта. Петь - пожалуйста, с удовольствием споём, а вот читать - уже некогда. Зачем, если всё уже ясно насчёт 'Поедем в Бухару'? А так ли уж ясно? Там ведь - в конце - далеко от мажора: 'Не знаю, где умру:'. Уж никак не экзотика. И к слову: здесь откликается мандельштамовское 'Халды-балды! Поедем в Алма-Ату:', из 'Четвёртой прозы'.

        Совпадения и сходства лишь подтверждают разнообразные связи сухаревской поэтики, на вид простейшей, с полномасштабным контекстом отечественного стихотворства без разделения на мировоззренческие, территориальные и прочие сегменты.

        Всерьёз о нём писали редко. Но Окуджавскую премию ему дали по праву: после Булата - и при нём - почти никто так хорошо не писал именно стихов, имевших целью стать песней. Так образуется это пограничье: стих - песня, наука - поэзия. Он всё делает очень хорошо. 'Не мне ль удача выпала во всём?' Может быть, в этом его проблема? Вот провалился бы в нейробиологии, не запел бы его народ - глядишь, и муза его обрела бы другую судьбу. Но 'бы' не считается, а другая судьба не равна лучшей.

        В идеале - или в результате - поэт и есть твой провиденциальный собеседник. И не обязательно, чтобы поэт при этом пел под гитару. Достаточно ночного чтения толстой книжки^*, в которой отложена долгая жизнь, исполненная музыки, пытливости, искусных трудов, грусти, поздней рассерженности и, как это ни странно, доверия к перевёрнутому миру.

__________________
       ^*Дмитрий Сухарев. Много чего. - М.: Время, 2008.

   Опубликовано:
1) в журнале 'Дружба народов', ? 3, 2010
2) в книге: И. Фаликов. Фактор фонаря. Прозапростихи. - Тихоокеанское издательство 'Рубеж', 2013. С. 340-440.