Первого мая 2003 года каждому минуло семьдесят два с половиной года, в сумме сто сорок пять. Не так чтобы кругло, но до ста пятидесяти ещё надо дожить, не каждый умеет.

С утра послышалась музыка. Со скрипом выползли на кухню и, устремив глаза в просвет между домами, смотрели на Бакунинскую, думая о жизни человеческой. На улице наблюдалось оживление, в руках иных прохожих просматривались цветы. Незнатная дата, а всё ж аукнулась. Хороший у нас народ, отзывчивый.

И на кухоньке тоже хорошо. Тесно - пускай, а всё не та коммунальная на восемь керосинок. Хотя и там неплохо обиталось, есть что вспомнить, добром помянуть. Жили-были, подкармливали Кузьму, горемыку бесталанного, а Кузьма душевно пел. Да вот присесть на той кухне было не на что, всё стоя, а тут - два стула, табуретка. Славно.

На стульях сами, табуретка про запас для Левитанского. Левитанский иногда является, если засидеться заполночь и дождаться, чтобы домашние утихомирились. Явится - и мигом на табуретку, на манер старого Гамлета. Сидит тихо, улыбается почти блаженно, вроде как слушает детские голоса. У Левитанского в этих стенах детки народились, трое, все девочки.

А то вдруг вздохнёт и скажет: 'Селёдочка'. И молчит дальше. Что селёдочка, зачем? Селёдочку поставь - не тронет. Может, ещё разговорится, но что-то сомнительно, селёдочка в Лету давно уплыла, как сказано в том несгоревшем манускрипте.

Сами вроде Левитанского - не больно разговорчивы. Сидят, помалкивают, а то мычат на два голоса что-нибудь из классики. Бывает что и беседуют о том о сём. Сахаров всё больше про зарплату, Сухарев про гонорары. Дети, псы, коты стаями ползают под столом, трутся об ноги, перетаскивают с место на место всяческие миски, издавая мелкий бряк и визг, а наши два Антоныча слушают вполуха да попивают кофиёк.

Если же кофия в доме нет, начинается ругань, иногда с лексикой, хоть Дулова зови. Сахаров ужас как ругает эту власть, что при ней ему, большому русскому учёному, платят меньше чем младшему сержанту паршивой милиции. Сухарев про власть ни-ни, а ругает всё больше бардов, что петь поют, а процента не отстёгивают. Я бы, кричит, уже миллионером был. Ладно, кричит, мне, я своих прокормлю, так ведь и Левитанскому не отстёгивают, а у Левитанского сиротки остались, три девочки. Не стыдно у сирот воровать? Пора, кричит, пора учинить небольшой еврейский погром. А то, кричит, ващщще перееду в Иерусалим, как те, кто поумней. Всё, кричит, хватит, отмучился, бумажку подписал и прочь сомненья, родное еврейское государство хрен даст меня в обиду.

Входит в азарт.

- Там, - кричит, - настоящие люди живут, чтут своих погибших, беспрестанно твердят еврейский урок всему миру!

- И с того имеют небольшой еврейский доходец, - вяло констатирует Сахаров.

- Антисемит! Гой пархатый! Пускай не без гешефта, но ведь твердят же, твердят! А здесь? Пустыня!! Хоть бы кто когда помянул безвинно загубленные души! Миллионы загубленных душ, полстраны! Полстраны, с детишками, старухами, из тёплых изб да в товарняк, да в полярную ночь. Прикладами - шнэль, шнэль, жидовьё, кулацкие морды, высыпай в снежную пустыню, пургу-мерзлоту!

- Шнэль, шнэль, жидовьё, это про другое, - вяло поправляет Сахаров. - Это когда в топку, в Освенцим. Встречный маршрут.

- А я что говорю? Я и говорю: шнэль, шнэль, кулачьё, жидовские морды! - бушует Сухарев. - И всем до фонаря! Свинская, свинская страна!

- Давай без истерики. Много в свиньях понимаешь, русофобская морда. Свинья, если хочешь знать, самое трагическое животное. Корова хоть по травке иногда побегает, на солнышко полюбуется. А что за жизнь у свиньи? Темень, вонища беспросветная и жратва подстать - свинья, дескать, всё сожрёт. Потом ножищем поперёк горла. Кто ещё у нас такой?

Спросил - не ответил. А чего отвечать, отгадка и так обоим известна: такой у нас землепашец, русская свинья, что отечеству опора. Да и нету больше той опоры, погублена, остатний корешок вот-вот поизведут.

Помнишь, Паша рассказывал Якушкин: приду бывало в деревню, бабы в поле, дела нет, сяду послушать девчушку лет двенадцати да и запишу полтетради. Полсотни первостатейных песен, свадебных! Цивилизация!

- Уеду, - тянет Сухарев своё. - Кстати, не знаешь, кто там у нас считается евреем?

Опять двадцать пять. Сахаров пожимает плечами.

Обзваниваем Москву и ближнее Подмосковье - внятную справку никто из друзей дать не может. Обзваниваем Ближний Восток, включая часть Дальнего, - голоса привычно разделяются: четырнадцать за бабушку по бабушке, пятнадцать за бабушку по дедушке. Дулов упорно утверждает, что евреем считается каждый, у кого в советском паспорте было написано 'русский'. Ким - что его матушка столбовая дворянка. Губерман - что он гордится. Обзваниваем ихних жён, получается ещё самородней.

Но это же не академический вопрос, надо, всё-таки, наконец определиться, кто кому должен морду бить в случае, не приведи Господь, погрома. С кем вы, мастера культуры? Вот и мистер Бжезинский требует, чтобы разобрались и приступали к делу, а то он задекларировал, что в США на ПМЖ впускаются исключительно жертвы еврейских погромов, а про погромы уже чуть не сто лет ничего не слышно, какой-то нонсенс. В органах ропот, надоело клеить липу, впускать кого попало. Понаехал, говорят, на халяву сплошной партхозактив, путается в ногах у еврейского бизнеса, работать мешает. Ворчат органы, даёшь, говорят, настоящее мордобитие.

Да ладно уж, терпите. Это редко так бывает, чтобы вовсе не было никакого кофию. А за кофием, спасибо ему, высказываются всё больше гуманитарные проекты, без рукоприкладства. Сахаров мечтает, как научит осьминога разговаривать. Не голосом, голосом не получится, анатомия не позволяет, но жестами - отчего же? Говорят же глухонемые. Жестами - отчего сердечному другу не побалакать со мною о том о сём? На худой конец, можно по-английски. Конечности гибкие, мозг порядочный, моторные центры дай бог каждому, глаза наиумнейшие, посмотрит - рублём подарит. Не исключено, что и русскому научится - хотя бы в пределах Садового кольца.

Сухарев мечтает про себя или даже вслух, как напишет венок сонетов. Зачин обычно такой:

- Вот я тебя, Андрей Дмитрич, хочу спросить.

- Зови меня лучше Антонычем, - терпеливо поправляет Сахаров.

- Да как угодно, хоть Антон Палычем! Хочу спросить: сколько в этом самом венке должно быть сонетов?

Опять двадцать пять. Уже обсуждали и друзей обзванивали. Кто говорит четырнадцать, кто пятнадцать, Дулов уверен, что двенадцать. А Кушнер Александр Семёнович крепко задумался, потом сказал: 'Иннокентий Фёдорович назвал бы точное число'. Жёны дали и вовсе поразительный разброс - от семи до семнадцати. Среднее арифметическое получилось тринадцать, поэт Анна Наль попала точно в медиану.

Отсутствие консенсуса Сухарева не охлаждает. Напротив - дооснастил исходную идею: 'Вот напишу венок, и мне за него отвалят. Квартиру Анютке купим, разгрузимся'.

- Это какой же дурак отвалит? - спрашивает бывало Сахаров.

- Пока не знаю. Надо, чтобы учинили специальную премию. Чтобы её давали только за венок сонетов.

- Это какой же дурак учинит такую премию?

Сухарев молчит, идея у него в процессе разработки. Конъюнктура недурна, прецедентов сколько угодно. Премия Бальмонта, премия Белого, премия Балтрушайтиса. Почему бы не подсказать кому надо, что у нас до сих пор нет ежегодной премии имени Брюсова. Ведь это же стыд-позор для русской культуры!! А Брюсов, говорят, умел писать венки сонетов. Вот тебе и логическая цепь.

- Ну, не знаю. - Сахаров немного проникается. - Хорошо, дадут тебе премию Брюсова, а кому давать на следующий год? Какой ещё дурак станет венок плести?

- Наплетут! Была бы премия, охотники найдутся.

Надоело из пустого в порожнее. То ли дело про говорящего осьминога. Сахаров уже третий раз пишет заявку на грант. В ней основательность проекта доказывается более чем убедительно. Сочными, как принято, красками рисует перспективы, которые откроются перед когнитивными науками. О возможном военном аспекте осторожно умалчивает.

О чём ещё помалкивает Сахаров, так это о том, что осьминог для него всего лишь стартовая ступенечка, а в уме держит всеобщее взаимопонимание тварей земных, когда, к примеру, окунёк сможет рассказать рыбаку, чтó он, рыбка, чувствует, когда стальной крючок впивается в губу. Да что рыбка, пускай и дождевой червяк, люмбрикус террестрис, поделится впечатлением, каково ему работать наживкой. И муха тоже.

Да, и муха. С мухой особая загвоздка. Берём муху, отрываем, к примеру, крылышки, а она как ни в чём не бывало чистит лапками усы. Это же величайшая загадка природы! Не больно, что ли? Но так быть не может, боль фундаментальней, чем ДНК. Или это как у птиц - displaced activity? Проблема исключительной важности! Ответить на вопрос может только сама муха. Пора, безотлагательно пора прорываться к прямой коммуникации.

Помалкивает Антоныч, думу думает. А всё равно Антонычу все его тайные мысли известны, своего не проведёшь.

Всем бы тварям земным так чуять друг друга.

А что, дело времени.