ВЕЧЕР, ПОСВЯЩЁННЫЙ 120-ЛЕТИЮ
ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА

Дом-музей Марины Цветаевой
30 января 2011

Вечер был приурочен к выставке И. Эренбурга в Доме-музее М. Цветаевой и проводился в день её закрытия. Планировалось, что из Санкт-Петербурга приедет Б. Фрезинский и будет вести вечер, но он заболел и попросил Д. Сухарева быть ведущим.

Дмитрий Сухарев говорит вступительное слово.

Дорогие друзья, для меня была неожиданностью просьба Бориса Яковлевича провести этот вечер, но мне это и интересно, и лестно, потому что Илья Григорьевич Эренбург - один из самых любимых мною поэтов. Стихи его я знаю с юных лет и, в отличие от некоторых других поэтов, которых я любил в юности, но забыл и которые меня перестали интересовать, стихи Эренбурга я по-прежнему люблю иногда перечитывать и читать самому себе на память.

Многие знатоки пишут, что Эренбург-прозаик, а ещё больше Эренбург-публицист заслонили Эренбурга-поэта. Но на самом деле главное его литературное достоинство - это поэзия. И главная любовь. В юности он ходил (об этом пишут те, кто его знали в юности) и всё время бормотал стихи - свои и чужие. И до конца жизни он писал стихи. С перерывами иногда, он извинялся за эти перерывы, но всё равно продолжал оставаться верным поэзии.

Пишут об Эренбурге очень по-разному. Многие стараются подчеркнуть, что его жизненный путь и путь в литературе был извилист, полон компромиссами, что в отличие от других людей, которые стояли на своём, Эренбург не был таким. На самом деле это абсолютная неправда. Это пишут люди или не понимающие Эренбурга, или лукавые. Его путь был удивительно ровный и верный одному принципу. Правда, это произошло не сразу. В молодые годы он метался, школьником был в большевистском кружке, потом было время, когда он проклинал большевистскую революцию, было время, когда он хотел уйти в монастырь. Но это такие вещи, знаете... А вот где-то на рубеже 20-30-х годов у него выработалось совершенно чёткое жизненное кредо. И это кредо довольно простое.

(Входят опоздавшие. Зал полон, мест нет. Д.С. прерывается и помогает принести ещё стулья. Наконец все расселись.)

Я начну по второму разу и надеюсь, что не надо будет по третьему. (Аплодисменты.) Я остановился на том, что на рубеже 20-30-х годов у Ильи Григорьевича выработалось чёткое, жёсткое кредо, после чего он уже никогда с этого пути не сворачивал. И кредо это довольно простое: надо делать своё дело, то дело, которое ты обязан делать из чувства долга, и по возможности закрывать глаза на всё, что мешает тебе делать это дело. Какое дело? Можно назвать два дела, которым он остался предан на протяжении всей последующей жизни. В порядке важности. Первое - это противодействие фашизму. Второе - это взаимодействие с властью. Взаимодействие пушкинского типа. Я думаю, нас немножко неправильно учили в школе, когда мы проходили тему 'Пушкин и декабристы'. Пушкин на самом-то деле, конечно, осуждал своих друзей, лучших друзей: Кюхельбекера, Пущина - самых дорогих. Он их считал падшими, но к падшим призывал милость. Их выступление против власти он считал грехопадением, а сотрудничество с Николаем считал правильной стратегией, - и своей, и вообще человека, работающего в литературе. Что по сути было продолжением традиции, заложенной ещё Ломоносовым, Державиным и продолженной Жуковским. И наверное, это так, потому что есть две вещи, которые может литератор во взаимодействии с властью. Во-первых, воспитывать её, что и пытался делать Пушкин. Он всё время надеялся, что ему удастся это сделать. Воспитывать морально, так сказать. И во-вторых, просто вносить предложения по тому, как руководить страной. Только власть ответственна за всё, что происходит в стране, и взаимодействие с властью - это единственная, наверное, правильная позиция для литератора, тем более для самого крупного из литераторов, каким был Пушкин.

И у нас, наряду с Эренбургом, этой же стратегии придерживался Твардовский. И им многое удавалось. Вот письмо Эренбурга Сталину 34-го года. Оно замечательное. Он никогда не лебезил перед Сталиным. Оно написано почтительно, но с совершенно трезвыми практическими предложениями. РАПП тогда был, и РАПП мешался. Он Сталину предложил убрать РАПП. Советовал, как западноевропейскую литературу пристроить к антифашистской борьбе, чем надо пожертвовать, чтобы не только коммунисты в этом участвовали, но и анархисты и т. д. И Сталин к этому прислушивался. Это известная история (1). Он поручил Кагановичу, потом ещё кому-то ознакомиться с предложениями 'товарища Эренбурга'. И более того, 'товарищу Эренбургу' поручили быть организатором этой международной организации писателей антифашистского направления. Это работало, хотя Эренбург всё время балансировал где-то на грани. Был шанс, что его тоже арестуют, как и его друзей, расстреляют, как многих его друзей. Но пока можно что-то делать - нужно это делать.

Я вчера перечитывал 'Люди, годы, жизнь'. Интересно, на какое стихотворение он ссылается, когда хочет обозначить своё кредо. Хотя это стихотворение, может быть, прямо и не выглядит таким. Он пишет о том, что Сталин дал формулу 'Маяковский был и остаётся', после чего все стали кричать-писать 'давайте новаторство'. Потом Сталин сходил в оперу, увидел 'Катерину Измайлову' Шостаковича - и все стали кричать, что, наоборот, не надо нам никакого новаторства, нам нужны понятные народу, традиционные та-та-та, та-та-та. И многих стали ругать. В том числе и Эренбурга. И он пишет, что, конечно, мне было горько слышать, что меня ругают. Но. Мне помогало сознание того, что у меня есть дело поважнее - борьба с фашизмом, что я на переднем рубеже, что я могу не обращать внимания на эту ругань. И тут же привёл строфу последнюю из своего стихотворения 'У приёмника'. Это стихотворение написано в 39-м году во время испанской войны, где он храбро воевал. Он вообще был храбрый человек. (Читает по памяти.)

Был скверный день, ни отдыха, ни мира,
Столиц томительная хрипота,
Бахвальство или бешенство огромного эфира,
Не тот обет, и жалоба не та.
А во дворе, средь кошек и пелёнок,
Приёмника перекрывая вой,
Кричал уродливый, больной ребёнок
И бил о стену рыжей головой,
Потом уродца женщина чесала,
И, материнской гордостью полна,
Она его красавцем называла,
И вправду любовалась им она.
Не зря я слепоту зову находкой.
Зажать тоску, как мёртвого птенца,
Пройти своей привычною походкой
От ранних клятв - до тёмного свинца.

Я прочитал это стихотворение в той редакции, как оно было напечатано в книжице, которая у меня в юности была, это книжечка 40-го года. Потом его неоднократно правила, видимо, цензура, потому что 'столиц хрипота', 'бахвальство или бешенство эфира'. Ну хорошо, 'бешенство' это, допустим, Берлин, а 'бахвальство' - это тогда кто? И ему все эти строчки правили, правили. В конечном счёте это стихотворение стало немножко таким, что и мама родная не узнает. Но такая была практика советской литературы, всё очень хорошо.

Да, конечно, публицистике и прозе Илья Григорьевич отдал очень много лет. Но если рассматривать в чистом виде его поэзию, то он ближе всего, как мне кажется, к Мандельштаму, с которым у них разница в дате рождения всего несколько дней. (Мандельштаму тоже мы в этом месяце отмечали 120 лет.) А именно: их поэтика очень близка. Я думаю, это связано с тем, что оба хорошо знали европейские языки и читали современную им европейскую поэзию в подлинниках. И отсюда - этот звук, склонность к ассонансам, к неточной рифме. У Мандельштама и Эренбурга это очень близко. И у того, и другого - смысловые недоговорённости, где читатель должен вооружить свои извилины и сам догадаться, потому что вроде бы нет связок логических и прямых, но они где-то подспудно имеются. И в этом отношении к этой паре, Эренбург и Мандельштам, я даже не знаю, кого можно было бы третьим прибавить. И эти свойства поэзии Эренбурга оказывали большое влияние на многих. Я недавно читал Леонида Мартынова. Он пишет, что поэзией заинтересовался во 2-м классе благодаря одному стихотворению. Как потом оказалось, стихотворению Аполлинера в переводе Эренбурга. Мартынов пишет, что там было столько свежести, языковой и смысловой, что это произвело на него сильнейшее впечатление - и в результате он стал поэтом.

На этом я своё вступительное слово хотел бы кончить. (Аплодисменты.)

(Потом выступают Бенедикт Сарнов, Александр Городницкий, песни Сергея Никитина и Геннадия Христофорова на стихотворение и перевод И. Эренбурга поёт Михаил Гантман, говорит Григорий Кружков. После него Д. Сухарев снова берёт слово.)

Я ещё хочу одну вещь сказать. Лидочка! (Обращается к Лидии Чебоксаровой.) Погодите минутку. Я знаю, что вы торопитесь с Женей на другой вечер, но погодите, не уходите. Очень важная вещь. Как бы нам не упустить и не забыть, что Эренбург предложил термин 'некрасовская линия в русской поэзии'. Он это сделал в статье о Слуцком, в статье, которая дала дорогу стихам Бориса Слуцкого. Это линия жалости, милосердия. Очень редкие поэты следуют этой линии. Очень мало таких поэтов, которые жалеют не себя (себя-то как раз многие), а кого-то другого. И тут абсолютно прослеживается цепочка от Некрасова через Эренбурга, через Слуцкого - к Борису Рыжему. И стихотворение Эренбурга, которое я прочитал, об уродливом больном ребёнке и стихотворение Бориса Рыжего о дауне-Пете - они один к одному похожи даже содержательно, а не только по этому чувству сопереживания, которые вызывают. А у Эренбурга это началось с переводов. Он очень любил поэта Жамма (обращаясь к Г. Кружкову), наверно, вы его знаете, Григорий Михайлович. Есть у Жамма стихотворение: кто-то гонит на убой телят и они на улице мычат, и дальше, дальше, дальше (2). И если проследить структуру этого стихотворения, оно почти совпадает с 'Лошадьми в океане' Слуцкого, где то же чувство, но на другом примере (3). Конечно, были стихи такого рода. О собаке у Есенина, об упавшей лошади у Маяковского. Но чтобы так ярко, так выраженно, на протяжении всего творчества прослеживалась некрасовская линия, - это совершенно замечательное свойство. И Эренбург здесь связал прошлое русской поэзии с её будущим. Он умер раньше, чем родился Борис Рыжий, но тот здорово продолжил эту линию.

Спасибо. (Л. Чебоксаровой) Я вас отпускаю.

(Потом выступают Людмила Улицкая, Андрей Крамаренко, Сергей Мнацаканян.)

Примечания

(1) Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП) - литературное объединение в СССР послереволюционных времён. Была расформирована в 1932 г. В письме 34-го года Эренбург говорит 'об организации близких нам литератур Запада и Америки' и о вреде 'рапповской политики' в отношении иностранных литераторов.

(2) Франсис Жамм (Francis Jammes, 1868-1938) - французский поэт-символист.

Кто-то тащит на убой телят,
И они на улице мычат.
Пробуют, верёвку теребя,
На стене лизать струю дождя.

Боже праведный, скажи сейчас,
Что прощенье будет и для нас.
Что когда-нибудь у райских врат
Мы не станем убивать телят.

А напротив, изменившись там,
Мы цветы привесим к их рогам.
Боже, сделай, чтоб они, дрожа,
Меньше б чуяли удар ножа.

                                             (Перевод И. Эренбурга)

(3) Стихотворение 'Лошади в океане' Б. Слуцкий посвятил И. Эренбургу.

Опубликовано: Артель (Русистика, 2018), с. 342-347

Фотографии