Глава 3. КОНУС РОСТА

Копни поглубже,
найдешь погуще
Пословица

3.1. Ивановны из Старого Борка

Как известно, конец войны и первые послевоенные годы ознаменовались ожесточением государственного антисемитизма. Песенники разделили общее унижение, но жанр не пострадал: советская песня не воспринималась государством как существенно еврейское предприятие. Одновременно претерпело перемену отношение Сталина к русскому народу, который раньше получал от вождя одни тычки. А тут вдруг усатому стали не чужды заискивающие интонации. Дело понятное - он-то знал, чьим мясом кормил беззубую. За высказываниями перетрусившего хозяина последовали телодвижения челяди, за ними некоторые послабления для русской традиционности. Список осторожно приветствуемых институций включал русское народное творчество.

Таким был фон, на котором стало возможным удивительно красивое событие в мире песни. Тогда и предположить было невозможно, что его отдаленные последствия через десятки лет гулко аукнутся в бардовской культуре.

Произошло-то всего ничего: четыре певуньи из псковского села вынесли свой деревенский репертуар и семейное многоголосие на районный смотр самодеятельности. (Пятая, невеличка, запела позже.)

Первый выход великих сестёр на сцену состоялся еще в войну, в 44-м. А уже в 49-м весь русский люд, от шахтера до учителя, был сражен наповал. Счастлив кто помнит, как лились эти дивные звуки из черных тарелок.

Вскоре сестёр убедили, что советские песни лучше народных, и пристроили к ленинградской эстраде. А потом они и вовсе умолкли, прогневив государство. Но затравка случилась, и смотрите какая пошла цепная реакция. Сёстры Фёдоровы будят Дмитрия Покровского -> очарованный Покровский добывает новые образцы культуры истинно народного песнопения и возвращает им жизнеспособность -> очарованный уже ансамблем Покровского Сергей Никитин вносит затравку русского мелоса в бродильный чан бардовской песни -> одному, другому, сотому КСПшнику становится в радость приобщиться к русскому многоголосию в одном из новорожденных фольклорных ансамблей системы Покровского -> вместе с мелосом входит в бардовскую кровь и становится в радость русская просодия.

Озираемся в дне сегодняшнем и что же видим? - непосильная литературная задача, над которой героически, окруженный непониманием, почти в одиночку бился Пушкин, перемещается в бардовскую песню и находит здесь почву для развития.

Фантастика да и только.

3.2. До основанья, а затем

Наверно надо объясниться, хотя бы вкратце.

Дело вот в чем. Исторически у нас сложилось два языка поэзии, самородный и инородный, естественный и неестественный - род синтетики.

Первый успел развиться и достичь совершенства задолго до того, как возник второй. Его избыли, извели, согласно правилу русского свинства: до основания. Мы и христианство таким способом от греков принимали - истребили вчистую Берегынь и Перунов. Греки-то своих богов поберегли.

На этом первом языке звучали песни, писались литературные тексты - не только древнейшие, но и относительно поздние, как "Повесть о Горе-Злочастии". Дольше всего эта поэзия продержалась вдали от письменности, хотя и не обязательно вдали от обжитых мест. Не в позапрошлом веке, а в мои школьные годы здесь у нас под Москвой деревенская бабушка могла не только напеть реликтовую песню, но и, что поистине удивительно, поделиться правилами старинного стихосложения (см., например, [7], с. 124).

Второй язык придумали командированные заграницу отличники учёбы. С чем бы это сравнить? Не с Чубайсом же.

Представим любимых сынков, которые отлучились в забугорье и отучились там на родительские деньги. Вот братья вернулись домой и нервически похаживают в европортках по отчим посадкам. Старший кричит: учиним альпинариум! Среднему подай стриженый газон. Младшему невтерпёж понатыкать амуров и психей. Гогочут - что им родительские вишни-яблони, они их в упор не видят. В живом плодоносном саду, при живой матери - европроекты у них на уме.

Такими мне видятся литературные новации возлюбленных сынов России. Один набрался виршеведения у краковских иезуитов. Это ж надо - не погнуситься таким неудобьем, как польская силлабика. Другой, нанюхавшись Сорбонны, шлет в отечество одические методразработки: хорей, талдычит, хорей. Третий аж из Фрибурга (где это, кстати?) атакует Российскую академию доказательствами преимуществ немецкого ямба.

Михайло Васильевич, как же так? Да и Василь Кирилычу, чай, матушка певала. И умом вроде не обделены. Как же догадки нехватило к материнской песне прислушаться? Заметили бы, что ладная она, складная. Что у причета, плача, былины, припляса, корилки - звук опрятный, нерасхристанный, всякое слово знает своё место, и сей лад, поетикой именуемый, доступен постижению. Вот и вникни, постигни, изучи, опиши, затем тебя учили. А не для того, чтобы над родным языком чужебесие чинить.

Беда еще в том, что наша самородная поэтика была подогнана под руссую речь, а речь у нас особенная, не такая, как там у них. У них все компоненты фразы обслуживают единственную функцию - передать информацию. У нас не так, мы средствами речи передаём не только собственно информацию, но и своё отношение к ее содержанию. Наши смыслы оценочны, релятивны. "Старуха умолкла" немчуре понятно, а "старушка приумолкла" уже нет. А в русской речи на этом всё держится. "Наша ветхая лачужка/ И печальна и темна./ Что же ты, моя старушка,/ Приумолкла у окна?" Это про то, как ему, Пушкину, всё здесь дорого, а вовсе не про убожество жилища, как было бы в стихе немецком, или в английском, или в онемеченном русском.

Тютчевскую подборку для своего "Современника" Пушкин назвал: "Стихи, присланные из Германии". Странно, да? Гадают: с чего бы так? Но иначе он не мог, там родная речь не ночевала. Слова русские, а формат немецкий, заместо кудрявого леса торчат столбы. К Тютчеву применимы слова, сказанные Солженицыным о Бродском: "Огромный органический слой русского языка как не существует для него, или даже ему не известен, не проблеснёт ни в чём" ([9]). Многие знаменитые литераторы средствами русского языка владели наполовину, иные, подобно Тютчеву, вовсе не умели релятивировать смыслы аффиксами.

"Меж крутых бережков/ Волга-речка течет..." Обычный песенный зачин. А подумать - и Волга не речка, и нету на всем протяжении могучей реки такого места, где у нее оба берега круты. Так ведь информация здесь не для путеводителя, речь идет просто о нашем особенном, свойском отношении к этому географическому объекту.

На суффиксах-префиксах зиждется в самородной поэзии не только относительность сообщения, но и структура поэтического текста. "Без сердешнаго стюденёшенькя, / Без надёжуньки жить тошнёхунькя, / Короватушка всё пустёшунькя / Да постелюшка холоднёшунькя" ([4б], ? 332). Или: "И вся лодка изукрашена, / МолодцАми вся изусажена, / ВесельцАми вся изувешана, И ружьЯми вся изукладена" ([4а], ? 258). Или: "Тёща бл..ища / Блинищи пекла. / Уронила сковородищу - / П...ищу сожгла" ([9], с. 101). Это вам уже не Тютчев, а поэзия сама. Уберём структурный аффикс - и ау, куда девалась гармония.

3.3. Исполать

"Bravo! jeune homme."

Знаете, что это? Это строка из русской песни. Переводил Пушкин, французский которого, по мнению французских же литераторов, был стилен и блестящ. Сей любитель, знаток и собиратель народных текстов хотел, чтобы их красоте поразилась Европа, потому старался. И вот вам результат: браво, молодой человек. В оригинале строка звучит так: "Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын".

Плачу и рыдаю. Не в том беда, что самородный язык русской поэзии непереводим на французский, а в том, что он чужд и ненужен русскому литератору. Только Пушкин считал его не прошлым, а будущим отечественной словесности, другие литераторы не шли дальше умиления и стилизаций. И задачу Пушкин ставил перед собой высокую: перекинуть мост через пропасть, разделившую языки русской поэзии. Отсюда сказки, "Песни западных славян", технические опыты в стихах, включая интимную лирику.

Баратынский недоумевал: что за вздорная забава эти сказки, зачем они Пушкину? Других шокировало, что Пушкина ничуть не обеспокоили саморазоблачения Мериме, который вдруг аттестовал свои сербские переводы как мистификацию. А Пушкину было действительно безразлично, лишь бы материал годился для эксперимента. Гайдук Хризич так гайдук Хризич, сват Иван так сват Иван (см., кстати, [4б], ? 258).

Позже мост наращивала труженица Цветаева, которая, как и Пушкин, поверяла любовь к отечеству европейской образованностью. Пускай бантоносные мэтры по сей день морщат носы - бардовской песне русская Цветаева угодна. С абсолютной естественностью фолк-цветаевские тексты сочетаются с лаконичными, очень национальными мелодическими ходами Ольги Арефьевой. И у Елены Фроловой, барда совсем другого музыкального языка, замечательно получаются те стихи, где пригублено от русской просодии. И барды казанского гнезда к ней неравнодушны.

Цветаева не случайно подчеркивала, что относит себя к школе Хлебникова, тот независимым путем пришел к тому, что характерно для самородного русского стиха, - к поэтическому содержанию, которое нельзя отделить от стиховой ткани. Чтобы понять различие, достаточно вдуматься в декларацию Вяземского: "Никогда не пожертвую звуку мыслью моею. В стихе моем хочу сказать то, что хочу сказать." Он заранее знает содержание стиха - осталось только оснастить мысль звуком! Школа Хлебникова такого не приемлет. Да и Пушкин неприлюдно посмеивался над стихами старшего друга. Петр Андреич был до крайности уязвлен, когда в бумагах Пушкина обнаружилось ужасное словечко - какофония. Как какофония!? Он же эуфонии радетель! Не мог князь взять в толк, что исповедуемый им принцип стихосложения чреват убогостью звука, то есть в конечном счете - смысла.

Спору нет, стихи, написанные по инородным правилам, стараниями нескольких поколений поэтов избавились от начального косноязычия, достигли совершенства, превратились в предмет национальной гордости. Мы гордимся своей поэзией, хоть она не так чтобы совсем своя. А совсем свою поэзию мы не так чтобы очень знаем.

Соловей-птица на долинушке сидит,
Горьку ягоду калинушку клюёт.
Мил по горенке похаживает,
КаленУ стрелУ заряживает,
КаленОй стреле приказывает:
Ты лети, лети, калИнова стрела, и т. д. ([4б], ? 71).

Здесь всё особенное. Стрела калиновая, потому что она калёная (то ли калёная, потому что калиновая). Соловей по той же причине сидит там, где, и питается тем, что ему подсказывает звучание стиха, а не здравый смысл или наука орнитология.

Да, мы такие. Смыслы наводятся словом. Бродский, который приобщился к школе Хлебникова через Цветаеву, называл это саморазвитием речи. У нашего прославленного современника была короткая попытка прорваться и непосредственно к органическому слою ("Пришел сон из семи сёл"), да нехватило сроку. Как справедливо заметил тот же Солженицын, "поживи Бродский в ссылке подольше..." Это симпатичное сожаление напомнило мне известную шутку (шутку ли?) Бориса Слуцкого, сказавшего по прочтении стихов талантливого А.К.: "Хоть бы у него умер кто-нибудь...".

Спросят: при чем тут авторская песня?

А давайте вдумаемся вместе. У всякого растения, от малого побега до спелого гиганта, есть конус нарастания, иначе называемый конусом роста, - место, где родится будущее. Так и у русской поэзии. Не в глум же ей расти, не квакать по-диджейски. Заёмные верлибры тоже на конус не тянут. Рост там, где его обозначил Пушкин. Следовательно, там и наше место.

Я упомянул бардовские песни на стихи Цветаевой, но они лишь малый эпизод постижения нашим жанром самородной русской культуры, поэтической и музыкальной. Первый импульс был действительно дан безвременно ушедшим Дмитрием Покровским, а началом явилась небольшая серия песен Сергея Никитина на исторические стихи Давида Самойлова и на "Илью" Олега Чухонцева. Продолжения ждали долго, наконец дождались. Нынешний разворот окрыляет. Чем он обернется?

А сестер Федоровых бардам надо слушать. Не красного же словца ради Дмитрий Покровский поставил их вровень с битлами. Кому он этим сравнением польстил, покажет время.